Золотая змея. Голодные собаки

Там, где Мараньон в стремительном порыве рассекает гряды Перуанских Анд, там горы дики и свирепы, как затравленная пума. Там каждый неверный шаг грозит бедой.

В половодье река с ревом бьется о скалы, широко разливается по песчаным отмелям и прибрежным камням, пенится и грохочет на порогах и в крутых излучинах, тяжелыми волнами перекатывается по бурым от ила поймам, с их терпким запахом разопревшей, тучной земли. Потом все начинает содрогаться от глухого рокота — приходит февраль, разгар половодья. Вода мчится так, что страшно смотреть, и в реве могучего потока каждый из нас слышит грозное предостережение.

Мы, чоло[5] с берегов Мараньона, чутко прислушиваемся к голосу реки. Мы не знаем, где она рождается и где умирает — верная гибель ждет всякого, кто, выбрав даже самый крепкий плот, захотел бы измерить ее. С нас хватает и того, что сам Мараньон рассказывает о своей необъятности.

В половодье река во всю ширь свою завалена смытыми деревьями. Стволы, похожие на скорченные человеческие тела, голые сучья, ветки и даже камни плывут бесформенной массой, увлекая за собой все, что попадается на пути. Не дай бог плоту встретиться с завалом! Плавучий лес затянет его, запутает, а потом швырнет на скалы или в водоворот, вместе с сучьями и корягами, и следа от него не останется.

Завидев зловещую черную массу, плотовщики принимаются грести, как одержимые, стараются уйти от нее, поскорей добраться до берега, все равно до какого. Попробуй зазевайся на повороте — край плота сразу попадет в цепкие лапы вздыбленных коряг. А если спохватишься слишком поздно, — бывает, что сильно намокшее дерево почти целиком уходит под воду, — то ничего другого не остается, как положиться на волю божью… Короткие весла с широкими лопастями так и мелькают тогда над водой. Закатав повыше фланелевые штаны, — плот то и дело заливает волной, — мы изо всех сил стараемся уйти, вырваться из смертельных тисков… Кому это удается, а кому и нет.

Зимой грозовые тучи разражаются жестокими ливнями, вода падает стеной, бешеные потоки разъедают склоны гор и, все глубже и глубже врезаясь в землю, спешат к Мараньону, туда, где в буром хаосе смешались все стихии.

Мы, те, о ком пойдет речь в этой истории, живем в долине Калемар. Мы знаем много и других долин, за холмами, за речными излучинами, выше и ниже по течению, но сколько их — нам неизвестно. И еще мы знаем, что все они прекрасны, эти древние земли наших отцов, и голос их зовет нас так же властно, как голос реки.

Солнце играет на красных утесах ущелья, таких высоких, что кажется, будто вершины их вонзаются в самое небо, то набухшее тяжелыми тучами, то голубое и легкое, как кисея. У подножья стеной стоящих гор раскинулась долина Калемар, и река, не пересекая ее нигде, пробегает мимо, облизывая на ходу скалистые берега. В долину ведут две тропинки, две белые ниточки, петляющие, как подвыпивший танцор.

Тропинки у нас узкие, да по правде говоря, ни нам самим, ни лошадям нашим, ни мулам других и не надо. Мы знаем горы как свои пять пальцев, знаем, где какой уступ, поворот или обрыв, ночью и то не ошибемся. Тропинка вьется, убегая вперед, а мы себе шагаем — только похрустывает галька — и в вёдро, и в дождь, и в ночную темень.

Одна тропинка начинается у самой реки. Выскользнув из-под скалы, она бежит вдоль песчаного уступа, осененного тенистыми могно, и прячется в темном ущелье. По этой тропинке добираются к нам чужаки, а калемарцы ходят по ней только в Уамачуко и Кахабамбу на ярмарку, — кто торговать кокой[6], а кто просто повеселиться. Ходоки мы отменные, недаром говорят, что река — наш земной бог — слепила нас из воды и глины.

Другая тропинка спускается с пуны[7] по узкой расщелине, где, поблескивая на солнце, бежит, торопится к Мараньону звонкий ручей. Нырнув под густые кущи деревьев, они расстаются — тропинка переходит в узкую улочку, затененную сливовыми деревьями, а ручей растекается по канавкам, поит наши поля и нас самих. По этой тропинке ходят индейцы, приносят нам с гор картофель, ольюко [8]и другие овощи в обмен на коку, перец, бананы и всякие фрукты, которых у нас видимо-невидимо. Здесь, в долине, индейцев доводят до слез злые москиты, а ночью под каждым гамаком им мерещатся целые выводки змей.

Манго, сливы и гуайяву[9] индейцы не едят, считая, что от них можно заболеть лихорадкой. Но все равно заболевают, хотя и не живут у нас подолгу. А потом умирают в своих жалких лачугах, дрожа как бездомные собаки, под свист злого ветра пуны. Наши края не для индейцев, почти никто из них не приживается здесь. В долине их съедает лихорадка, а нас душит безлюдие и тишина гор. Наше сердце радовать может только долина.