Золотая змея. Голодные собаки

Ванка и другие псы все еще служили хозяевам и бедствовали с ними вместе. Люди и собаки все худели и худели. Симон Роблес больше ничего не рассказывал и музыку оставил: свирель пылилась на полочке рядом со святым Антонием, а барабан, точно полная луна, висел в темном углу. Наступил престольный праздник в Саукопампе. Народу собралось совсем немного, и праздник отметили только молитвами. Можно ли думать о пирушке, когда есть нечего, да ведь и чичу гонят из маиса, а не из камня. Можно ли играть на флейте, когда повсюду свирепо воет ветер? Можно ли петь и плясать, когда сердце иссохло? Богоматерь томилась, покинутая своими детьми; томился и святой Лаврентий, покровитель Паукара. Его часовня, стоявшая рядом с усадьбой, была весь день открыта, и крестьяне одолевали святого просьбами не меньше, чем дона Сиприано. Однажды Хуана пошла туда помолиться и вернулась встревоженная. Перед образом всегда лежал сноп пшеничных колосьев. Крестьяне каждый год дарили его святому: для них нет цветов прекрасней, чем колосья. И вот этот сноп исчез.

— Святотатцы, — ворчала Хуана.

— Если святой позволил, значит, так надо, — сказал Симон, чтоб успокоить жену.

Висента перестала ткать, а Тимотео старался забыть Хасинту. Только Антука по-прежнему пасла овец. Ванка, Самбо, Косматый помогали ей, как всегда, но теперь они еле передвигали ноги и лаяли с трудом.

Как-то Антука вспомнила песенку:

Мать и отец мои —
солнце с луною,
а звезды ночные
мне сестры родные.

Но голос звучал совсем не так, как прежде, и Антука испугалась своей песни. Бессознательно, как все индейцы, она одухотворяла природу, и тут вдруг поняла, что темные, могущественные силы встали против зверей и человека.

— Туча, туча туча-а-а-а…

— Ветер, ветер, вете-е-е-ер…

Нет, совсем не то, что раньше. Тучи поднимались на крыльях ветра и пропадали в необъятном небе. Раньше туман был очень густым, и девочке казалось, что она прядет его белые нити. Теперь он появлялся над рекой и сразу таял. А ветер, который раньше пригонял тучи и предвещал дождь, теперь уносил их далеко-далеко, проклиная иссохшую землю.

Ни зверю, ни человеку не было спасенья.

Панчо больше не приходил играть на антаре свои вайны. Овец он пригонял все меньше, а теперь, наверное, их всех съели, и он перестал ходить в горы.

А как хорошо было сидеть рядом с Панчо! Правда, Антука уже не могла порадовать его. Но она мечтала, что вырастет большая и будут у нее широкие бедра и круглая грудь, как у Висенты, и она будет очень любить Панчо и рожать ему детей. Но все было не так — от голода она совсем похудела. Под ситцевой кофтой и фланелевой юбкой остались одни кости. Большие печальные глаза на бледном худеньком лице казались еще больше. Глядя на собак, Антука понимала, какой стала сама. Ванка, Самбо и Косматый вконец отощали, морды у них заострились, глаза лихорадочно горели. Овцы были не лучше: страшные, худые, они еле волочили ноги, глядели с тоской, и шерсть у них свисала жалкими клочьями.

Однажды вечером Антука особенно ясно поняла, что природа безжалостна, что никто не поможет ни ей, ни животным, и сказала, словно собирая воедино все горести:

— Вот он, голод, бедняжки!

XV. ИЗГНАНИЕ И ДРУГИЕ НЕСЧАСТЬЯ

Животные любят тех, кто их кормит. И человек — высшее из животных — тоже платит любовью за пищу, хотя делает это не так открыто. Потому испокон веков люди привязаны к хозяевам. И привязанность эта не что иное, как память о том, что человеку дали земля, вода, воздух и все, от чего зависит его жизнь. Без еды не проживешь, приходится ее искать. Но звери, став ручными, утратили былую хватку, сточили о землю когти. Они просят, а не берут. Лапа перевернулась, стала протянутой ладонью, и в этом повороте — долгие века истории.

Но в тяжкие времена многое возвращается. И теперь возродилась звериная лапа. Люди все больше чуждались людей, звери — зверей, животные — хозяев. Но в доме Симона Роблеса долго еще царило согласие: так все сообща заботились о том, чтобы прокормиться. Собаки и люди все еще держались вместе. Хотя голод брал свое и мало-помалу побеждал верность. Хозяева покрупнее — скажем, правители и богачи, хорошо это знают; знал и Симон. Ему уже приходилось голодать, видеть, как голодают. Но не мог же он превратить песок в муку!

Антука пасла скотину на холмах, вернее — гоняла ее по земле, покрытой пересохшей травой, обглоданной до корня.

В тот день она сидела и пряла, а рядом, свернувшись клубком, подремывал костлявый Самбо. Вдруг он открыл глаза, навострил уши, обнюхал воздух и мягкими, робкими шагами ушел от хозяйки. Антука заметила, что его нет, и крикнула, но никто не отозвался. Она в тревоге встала: других собак тоже не было.

— Ванка-а-а… Самбо-о-о… Косматы-ы-ый.