Золотаюшка

Олегом он тоже был доволен. Тот заканчивал школу, слыл хорошим математиком. Летом, по возрасту, ему уже идти в армию, и он ждет не дождется этого, чтобы поступить в артиллерийское училище.

На областных и союзных математических конкурсах Олег много раз выходил победителем. Он рассказывал отцу о великих ученых, о которых тот и не знал. Особенно восторгался сибирским академиком Соболевым, который в двадцать пять лет стал профессором и с которым сейчас Олег состоит в переписке, получая от него письма с физико-математическими задачами. Готовится к Всесоюзной олимпиаде.

Олега все любят, особенно Юлька. Она просто преклоняется перед ним, потому что он один у них в семье брат, веселый, вежливый с ее подружками и, вообще, всегда моет после себя тарелки. Он иногда получает гонорары из газет и журналов за кроссворды и криптограммы, приносит домой и отдает Юльке, как она говорит, «все до копеечки». И смеется: «О-о! Ты капиталист! С тобой не пропадешь! Не шути, брат!» А он протрет платочком очки и ухмыляется. «Ну, теплышко, поедим не поедим, на меню хошь поглядим! А?» Он называет ее «теплышко», и это звучит, как «солнышко» — шутливо и ласково.

Да, это его любимые дети, с которыми дальше жить и благоустраивать их судьбу.

Оставшись сейчас наедине, он чувствовал, что ему чего-то не хватает, наверно, какого-нибудь шума или голосов. Читать не хотелось. Вспоминать было привычным и не новым, утомительным, да и грустным делом.

Максим Николаевич включил радиоприемник, и сквозь позывные и писк в уши и в грудь его ударило сразу джазовым громом музыки, будто оркестр взорвался, корежа трубы и барабаны, будто где-то там, за океаном, под этот хаос плясали, извиваясь, голые женщины и, щелкая долларами, трясли животами и восторженно орали толстозадые капиталисты. «Нечего людям делать…» — с неудовольствием подумал он, выключил звук, в комнате наступила благостная тишина. Но в этой тишине были и совсем другие звуки, они доносились из-за окна, дверей и стен.

Сосед не мешал своими душевными разговорами — пел за стеной, значит, пьян. Пел он заунывно и одиноко, с плачем в голосе, будто хоронил сам себя.

Максим Николаевич прилег в кресло, закрыл глаза и прислушался.

Тишина наполнилась жалобной песней про какого-то Ваню, который сидел на диване к, видите ли, чай последний допивал…

Не допил он чая с полстакана
Да за девушкой послал.

И сидит сейчас Веревкин на своем клеенчатом диванчике, раскачивается из стороны в сторону, подперев щеку ладонью, и всхлипывает словами-стонами, будто от зубной боли.

Ты, девица, моя красавица,
Расскажи любовь свою.
Я любил тебя, мальчик, три года
Да за скромность за твою.

И верится, наверно, Веревкину, что он когда-то действительно любил свою девицу-красавицу, но как в песне, так и в жизни непонятной получилась у него судьба.

Да за скромность, и за умность,
И за ласковы слова,
А теперь я любить не стану.
На Кавказ пешком пойду.

Ни на какой Кавказ сосед, конечно, не пойдет, ибо нечего ему там делать, а будет вот так в своем постыдном одиночестве тешить себя песнями и жаловаться на судьбу.

Максиму Николаевичу стало искренне жаль соседа и немного страшно за него. Помрет, и ничего от него не останется.

Ведь вот он только жил и прожил жизнь. Родился, строгал, питался, встречался с женщинами, постарел и теперь доживает бесплатно. Ни жены, ни детей, ни друзей… ничего хорошего. И это — человек? Нет. Организм. Да, организм… Водоросль!

Максим Николаевич поднялся и закурил трубку. В кухне послышался голос Юльки: «Олег, иди обедать!», а потом голос Татьяны: «Юля, ты вскипятила мне чаю?» Значит, Татьяна встала… Ему хотелось пойти на кухню к детям, хотелось сказать Татьяне о том, что видел Петра, что он ее любит, что она сама напустила на себя лихо и лучше было бы возвратиться к себе домой, к Петру, но счел это неудобным, пусть уж дети побудут одни, всему свое время. Он только подошел к открытой двери и остановился. Оттуда, с кухни, слышался печальный и серьезный голос Татьяны и звонкий, какой-то радостно-бесшабашный смех Олега.

Олег с детства любил овсяные хлопья «Геркулес», любит и по сей день, хотя Геркулесом не стал. Худой, опрятный, в очках, весь светится.

Он, наверное, ест сейчас свои геркулесовые хлопья с молоком, приготовленные Юлькой, смеется, слушая Татьяну.

— Я часто вижу тебя, Олежка, с Полиной Васильевной. Что у вас с нею? Не мог себе пару найти получше?

— О-о! Сейчас ты обрушишь на меня всю ярость своего педагогического дарования. Полина Васильевна, между прочим, очень умна.

— Но ведь она тебе чуть не в матери годится. Она… дама.

— Ты, сестра, между прочим, на ханжу не похожа.

— Хм! А вот многие говорят, что вы даже целуетесь с нею.

— Ну вот! Опять целый букет неприятностей. Не люблю тех, кто подсматривает.