Увы, все портили зрители. Они набегали, как тараканы. Комментировали, подначивали. Оттягивались по-полной. Стравливали, давали ценные советы. От их гама зачинщик зверел. Попытки объясниться, резоны и аналогии тонули в мутных волнах субстанции. Обещания всыпать, натянуть, начистить и оторвать сыпались градом. Скромные литераторы превращались в д'Артаньянов. Фотолюбители — в мистеров Хайдов. Первородящие мамочки — в фурий.
Тогда Золотарь сменил политику. Зарегистрировавшись под ником типа Pomojnick — роль обязывает! — он становился на сторону зачинщика. Хохмил невпопад, задавал дурацкие вопросы. Встревал в самые узкие места. Ему хохмили в ответ, завязывался обмен плоскими остротами. И, как ни странно, тухловатое амбре шло на убыль.
С такой поддержкой врага не надо.
Ему казалось, что он мешает рассказывать анекдот. Уточняет, переспрашивает, просит повторить. Что? где? когда?! В итоге, даже если рассказчик добирался до ключевой фразы, вместо смеха толпа слушателей испытывала облегчение. Вот и сейчас — стоило Pomojnick-у вписаться в кописрач со своим правонарушенным террабайтом, как финальная реплика Manss-а «ушла в молоко».
«Да чтоб вы все сдохли ублюдки!!!!» — мимо.
И восклицательные знаки не помогли.
— Сам догадался? — хохотнул Карлсон.
— Ага.
— Ну ты Кулибин… В отчете записал?
— Да.
— И что Чистильщик?
— Велел пробовать. И фиксировать каждую подвижку.
— Мою кучу видел? Или нет, ты сюда глянь. Новенькая, етить-колотить…
Карлсон отобрал у Золотаря мышь.
Pusik:
— Ни черта себе!
Обещаниями такого рода полнилась сеть. Реплика Pusik-а не отличалась от товарок. И даже пахла не очень. Но крылась в общем букете какая-то нотка… Слабая, едва уловимая, раздражающая до зубовного скрежета. Так пахнет в приемной стоматолога, и пациент заранее чувствует себя Жанной д'Арк за шаг до костра.
— А комменты дурища отключила, — Карлсон вздохнул. — Я думал влезть, сбить… Только как? Что скажешь?
— Ничего.
— Сдать отчет? Пусть наблюдают?
— Уровень?
— Слабый. И все равно… Вот еще.
Pusik:
— Ты акцент поймал?
— Ага.
— Аж ноздри дерет. С наждачком девка.
— Откуда она?
— Наша, блин. Землячка.
Лапа Карлсона схватила очередной нож — и вогнала его в мишень, висевшую над стойкой с дисками. Бздын-н! Золотарь спиной чувствовал, как напряжение отпускает толстяка. Чуть-чуть, так, чтобы не хлынуть через край.
«Мы тут все психи. Я никуда отсюда не уйду…»
Вернулась Шиза, благоухая чесноком. У обоих мужчин заурчало в животах. Если Шиза и производила впечатление на сильный пол, то большей частью гастрономическое. И то — стараниями бабы Нели.
— Эй, Золотарь, — бросила она. — Тебя Чистильщик зовет.
— Откуда дровишки?
— Он мне на мобилу набрал. Говорит, ты трубку не берешь.
Золотарь вытащил мобильник из кармана. Так и есть, «все сигналы отключены». Вчера в кино выставил — и забыл…
Зачем я понадобился Чистильщику? Обычно он зовет Карлсона. Реже — Умата или Шизу. О чем они беседуют в горних высях, одному богу известно. Гордись, брат! Сподобился. Сейчас орден вручат: «Почетному ассенизатору», с алмазами и бантами.
Или чертей вставят.
Семь ступенек. Лестничная площадка. У окна, выходящего во двор, притулилась «пепельница глобалиста» — урна, выкраденная с трамвайной остановки. Их там две было. Зачем столько? Над урной — распечатка: «Место для курения». Умат, остряк, откорректировал красным маркером: «Место для киряния». В подтверждение правки рядом с урной примостились пустые бутылки: из-под пива и джин-тоника.
Зато «бычков» на лестнице нет. Народ исправно кидает их в урну. Выходит, мы с Карлсоном не зря старались!
Еще семь ступенек.
Дверь приоткрыта. Чистильщик предупредителен, как бес. Когда в конце рабочего дня мы собираемся в «студии» на ритуальное чаепитие, дверь отперта заранее. Сам же Чистильщик спуск-подъем осуществляет через люк. Облапит шест, и хоть вниз, хоть вверх — чап-чап, таракан-переросток. Привет, Кафка! Я тоже пробовал. И Шиза пробовала, и Умат… Вниз — без проблем. А наверх — скользкий, зараза!
Спортсмен, вот и выпендривается…
— Дверь не закрывайте! — доносится из глубины квартиры. — Мне новую систему поставили, хочу испытать.