Золото

— Отопри! Свои! — окликнул Карновский снова, не дождавшись ответа.

— Что ж ты, рыжий дьявол, не отпираешь? — рассердился Звягинцев. — Барина на улице держишь, чалдон несчастный?

— Это вы, Пётр Петрович? — отозвался из кухни хриплый голос. — Простите великодушно!.. Мы думали, становой либо кто…

— То-то дверь загораживать вздумали. Отпирай!

Из кухни пахнуло кислым запахом прогорклой, много раз моченной, овчины и крепкой махоркой. Над плитой висели, очевидно, для просушки рубахи и грязные портянки. На лавке приютились котомки с подвязанными к ним котелками и большой кастрюлей. У самой двери прислонен был маленький вашгерд.

Две всклокоченных полуголых фигуры с заспанными загорелыми лицами испуганно щурились на фонарь.

— С приездом, ваше превосходительство! — поклонилась одна из фигур, ростом повыше.

— Здравствуй, Николай! — ответил Карновский, протягивая старателю руку.

Тот с боязливой почтительностью прикоснулся к ней заскорузлыми пальцами.

— Это кто ж с тобой?

— Так-с, товарищ. Из заводских они.

— Да ты барину очков-то не втирай! Из какого завода?

Старатель замялся.

— Помилуйте, разве мы осмелимся?.. Мы его превосходительство довольно хорошо знаем… Так что… действительно, они свой паспорт забыли, только… всё как следовает… без неприятности. Просто вам сказать, идут они, Мишка то есть, к месту приписки, и я их очень хорошо знаю.

— А где паспорт? — с напускной строгостью повторил Звягинцев.

— Паспорт свой я у старых хозяев оставил, — негромко, но спокойно ответил спутник старателя, подходя ближе.

— Это у каких же хозяев?

— На Бодайбинских приисках.

— Ах, так ты с Лены? — спросил Карновский, с интересом приглядываясь к изнурённому, но носившему следы несомненного ума, пожалуй даже интеллигентности, лицу.

— Так точно!

— И ревизии не дождался?

Рабочий угрюмо усмехнулся.

— Пока солнце взойдёт, роса шары выест, господин! Лавка-то на приисках хозяйская, а есть-пить надо. Бог с ним и с паспортом!

— А не теснят без документа?

— Теснее, чем у наших хозяев, не будет. Наши тоже на тесноту попенять вздумали, однако…

— Что однако?

Рабочий нахмурился.

— Вам это, господин, не хуже нашего по газетам известно, — нехотя вымолвил он.

— Гм!.. Да… — Карновский вспомнил, как несколько месяцев назад смелая спекуляция с Ленскими дала ему в один день несколько десятков тысяч. — Ну, впрочем, времени нечего терять. В чём тут у вас дело, братцы? Чем вы моего Петра Петровича обеспокоили?

Рыжий Николай порылся в котомке, вытащил кожаный расшитый ороченский кисет для табаку и протянул его Карновскому.

— Ваше превосходительство! — сказал он вкрадчиво. — Ежели бы для другого кого, поверьте совести, ни в жисть бы не объявили. Много выгодней самим стараться. Только зная вашего превосходительства простоту, как вы к нам, слепеньким, с уважением, так и мы… Опять же, мы, однако, в надежде, что вы нас за усердие наше не оставите… Извольте поглядеть!..

Карновский поставил фонарь на кухонный стол и высыпал к свету поближе содержимое кисета. Тускло блеснули желтоватые крупинки, потом стукнул о стол весь словно изъеденный, пористый, небольшой самородок.

— Золотников тридцать будет! — почтительно прошептал Николай, указывая корявым скрюченным пальцем на самородок.

— Где найдено? — холодно и спокойно спросил Карновский, лицо которого в свете фонаря стало на минуту серым.

— Саженей восемь либо десять от берега, ваше превосходительство… Как раз на полянке, супротив Гиблой Пади, левее Варначьей тропы.

— Стало быть, на моём участке?

— Так точно.

— Значки поставили?

— Неужели ж нет? Вашим именем всё обозначили.

— В одном месте?

— Никак нет. Мы почитай целую десятину шурфами исколупали. Только, дозвольте вам доложить, кроме как саженях в трёх возле первого шурфа, нигде не обозначилось… Не иначе как на «карман» наткнулись, а жила, должно, полевее к берегу, поглубже…

— Языки с кем-нибудь чесали?

— Что вы, помилуйте! Слава Богу, не ребята малые!..

— Хорошо. Сосчитаемся… В обиде не будете. А теперь ступайте туда берегом, а я на дрожках с Петром Петровичем подъеду.

Со стороны хребта редкая поросль сбегала почти к самой воде. Только в том месте, где дорога давала крутой поворот, уходила от берега в гору, за тонкой стеною низкорослых лиственниц неожиданно раздавались кусты вереска, обегая большую, будто нарочно расчищенную, поляну.

— Мы опередили? — заметил Карновский, привязывая лошадь к сухой лиственнице, поваленной не то старостью, не то ветром.

— Никак нет! — будто из-под земли, у самых ног Карновского раздался хриплый, почтительный голос. — Мы, ваше превосходительство, почитай полчаса дожидаем!

Карновский шагнул вперёд и очутился на краю свежевыкопанной ямы, замаскированной со стороны дороги корнями и кучей валежника.

Фонарь выхватил из темноты обрывистый бок с рыхлой осыпью тёмно-бурой земли, обрезанные заступом белые усы молодых корней и торчащий из земли, полусгнивший, объеденный конец бревна.

— Самородочек во об это место лежал. Мишка чуть копнул, он и вывалился.

— Колчедан был?