Золото

Рудаков сидел в землянке, облокотившись о стол, положив голову в ладони. Казалось, он погружен в какую-то думу. Но по тому, что не сразу поднял он голову, а потом несколько секунд смотрел на Мусю и Матрену Никитичну ничего не понимающими воспаленными глазами и долго откашливался, прежде чем начать разговор, подруги поняли, что командир просто уснул над старой, истертой по краям картой, вдоль и поперек исчерченной овалами и стрелками.

Откашлявшись, Рудаков как-то сразу весь подтянулся. Строго и прямо глянули его карие глаза. В них не было и следа сонной мути. Перекатывая по карте красный карандаш, он задумчиво произнес:

- Положение осложнилось. Сначала фашисты, чтобы уберечь от нас свои коммуникации, всё вокруг них выжигали. Я приказал подрывникам действовать именно в «мертвой зоне». Мы показали врагу, что измывательства над мирным населением не спасут ему дороги. Фашисты это поняли и переменили тактику. - Рудаков зябко передернул плечами, запахнул ватник и засунул руки в рукава. - Они нас выследили. Как - не знаю, но выследили. Вчера они остановили маршевый батальон и повернули его против нас. Что произошло, знаете?

Матрена Никитична и Муся утвердительно наклонили голову. По очереди пристально посмотрев на каждую, точно пытаясь заглянуть им в душу и узнать, что они думают, Рудаков продолжал:

- Короче говоря, вы обе должны отсюда исчезнуть. Вы, Матрена Никитична, сегодня. Ты же, Волкова, при первой возможности вылетишь в тыл с ценностями.

Командир встал и, словно забыв, что он не один, долго рассматривал карту. Потом застучал по ней жесткими ногтями и что-то даже фальшиво запел.

- Постойте, - сказал он вдруг. - У вас, товарищ Рубцова, там, при гуртах, подводы и кони есть?

- Есть девятнадцать подвод и таратайка, при двадцати конях, - ответила Матрена Никитична, любившая точность в хозяйственных делах.

- Так, так, так… - Карандаш медленно двигался по бумаге. - Вот что: передайте вашему председателю, чтобы он пока нам запасов не направлял. Может быть, придется нам самим к вам пробиваться. Возможно… очень может быть… Посмотрите, правильно я нанес на карту месторасположение ваших гуртов?… А переправу?… Отлично. Можете идти. Кланяйтесь там всем, скажите, пусть нос не вешают - не только на фронте, а и по всем лесам война идет. Ну, попрощаемся, что ли! - Он крепко стиснул руку Матрены Никитичны и пошел провожать подруг до выхода. - Как говорится, ни пуха вам, ни пера. О том, чтобы, в случае чего, об отряде ни гугу, не предупреждаю, - сами понимаете, не маленькая. Лучше язык проглотите…

Уже в сумерки Матрена Никитична прощалась с Мусей на границе передовых партизанских секретов. Выделенные Рудаковым в спутники Рубцовой два партизана, самого безобидного, стариковского вида, слывшие в отряде ловкими связными, и Николай, вызвавшийся проводить Мусю, деликатно отошли в сторонку и уселись покурить.

Муся уткнулась лицом в плечо подруги, крепко прижалась к ней, да так и оцепенела, стиснув зубы, боясь разрыдаться. Та задумчиво гладила ее голову. Матрене Никитичне тоже нелегко было расставаться, хотя теперь, когда она свалила с плеч драгоценную ношу, все ее мысли были далеко отсюда.

- Ну, чего ты, чего ты? - ласково уговаривала она девушку. - Вот погоди, после войны доучишься, певицей станешь и приедешь к нам. Уж мы тебя, Машенька, так встретим, так встретим, как заслуженных каких не встречают… Муженька моего увидишь, детки к тому времени подрастут… - И вдруг она зашептала горячо, с дрожью в голосе: - Ведь подумать только, как жили, как жили!.. Я, Маша, в своей жизни курицы никогда не резала, крови ужас как боюсь, гадину, змею какую и ту мне жаль убивать, а вот, кажется, дорвись я до всех этих гитлеров - зубами б им горло перегрызла!

- И я, и я тоже! - шептала Муся.

Из полутьмы густевших сумерек до подруг донеслось вежливое покашливанье. Партизаны загасили окурки, бережно ссыпали в кисеты остатки табачку.

- Нацеловались, что ли? Вроде бы и хватит, - поторопил один из стариков.

- Прощай! - громко сказала Матрена Никитична и, отстранив Мусю, быстро пошла к партизанам, темные силуэты которых отчетливо виднелись на фоне догоравшей зари.

- Прощайте! - крикнула Муся и, не оглядываясь, направилась в сторону лагеря.

На душе было грустно, хотелось плакать. Прислушиваясь к тяжелым шагам Николая, молчаливо шедшего позади, девушка думала: ну чего этот смешной парень не подойдет, не возьмет ее за руку, не утешит ласковым словом? И еще думала она: почему это в тяжелые дни войны даже такие неуживчивые натуры, как она, так легко привязываются к окружающим?…

15

…Однажды утром, когда Муся, уже окончательно освоившаяся на новом месте, в тамбуре госпитальной землянки стирала в разрезанной надвое бочке из-под бензина бинты и окровавленную марлю, из-за брезентового полога донесся цокот копыт. У землянки он сразу затих. Упруго скрипнуло седло, и послышался глухой удар подошв о землю.