Золото Ариеля

Когда стемнело, Рейли зажег побольше свечей и сел за письменный стол работать; но понял, что не может написать ни строчки. Воспоминания охватили его, и были там среди прочих воспоминания об Альварике Джонсоне, Черной Птице, который, как и множество храбрых английских моряков, оказался не у дел после окончания войны с Испанией. Тринадцать лет назад в Кадисе Джонсон отважно сражался рядом с Рейли, когда пушки английских судов взрывали испанские галеоны, стоявшие в гавани. Английские солдаты шли по охваченному страхом городу, грабили его и то и дело находили бочки с редким испанским напитком, который местные жители называли золотым вином. Джонсон оставил бочку для Рейли и его людей. В ту ночь, когда все еще горели вражеские галеоны, они пили на борту флагманского судна за славу Англии, за поражение испанцев и за смерть всех изменников.

Теперь Рейли развернул смятое письмо Ди, полученное почти год назад, которое всегда хранил при себе.

Ариелю. Можно ли возродить славу былого? Может ли золото вырасти из холодной земли? Скоро я напишу опять, сообщу о сокровище столь ценном, о надеждах столь золотых — воистину это будет чудодейственным эликсиром. Черная Птица надеется, что не пройдет и двенадцати месяцев, как будет снова пить с вами золотое вино…

Написал ли Ди ему еще раз? Если так, то где это письмо?

Он беспокойно заходил по комнате; сумерки сгущались, и он ощутил тревогу из-за письма, отданного Кейт. Сделав ее своей посланницей, он подверг ее опасности. Но ведь он должен был действовать. Он должен был узнать, что задумал Альварик Джонсон. Ибо этот год — год, когда он, по словам Ди, будет свободен, — подходил к концу.

Он жаждал свободы. Вот почему Ди называл его Ариелем. Старый маг знал, что Рейли жаждал быть свободным, как ангельский дух, жаждал воспарить высоко над пределами этой каменной тюрьмы.

22

Для благородного любой удар кинжала,

Любая рана кажется легка

В сравнении с позором — это жало

Отравленное бьет наверняка.

Эдмунд Спенсер (ок. 1552–1599). Королева фей. Книга 6, песнь VI, стих 1

Было двенадцатое декабря, снег перестал идти, но злобный ветер разбрасывал по Сент-Джеймскому парку сухие листья, собранные в кучи, и свистел у стен дворца. В большом дворцовом холле Френсис Пелхэм, совершенно озябший, ждал вместе с другими просителями и прихлебателями, а короткий зимний день подходил к концу.

Большая часть просителей сидела, опустив головы, на дубовых скамьях, стоящих вдоль стен. Но Пелхэму не сиделось. Он ходил взад-вперед, его сапоги стучали по выложенному каменными плитами полу, отчетливо выдавая неровность походки. Вокруг него шевелились тени, как живые существа, потому что ветер проникал через старые оконные переплеты, заставляя свечи беспокойно вздрагивать в своих нишах. Два солдата в зеленых с серебром мундирах гвардии принца Генриха стояли в дверях, подняв алебарды и охраняя проход на двор. Пелхэму вдруг пришло в голову, что отсюда так же трудно выйти, как и войти.

Он думал, что у него есть здесь друзья. «Нам очень нужны люди, которым можно доверять», — сказал Ловетт. Но оказалось, что Пелхэм ошибся — он был им не нужен.

— Мне сказали прийти сюда, — снова и снова говорил он тем, кто расспрашивал его. — Спенсер и Ловетт…

— С какой целью?

Он не знал, что сказать.

— Я думал, что у них есть для меня работа. На слубже принца.

— У вас есть приглашение? Письмо?

— Нет…

После чего последовало долгое ожидание в холле наравне с другими молчаливыми, покорными просителями. Ему было холодно, он проголодался, и больше всего ему хотелось, чтобы он никогда не приходил сюда.

Кто-то наконец назвал его имя. Его провели наверх по какой-то лестнице и по галерее в пустую комнату, где он наконец-то увидел разведенный в камине огонь. Пока он ждал, ему казалось, что он слышит слабые звуки лютни, которую настраивают в соседней комнате, но он не пытался прислушаться к ним, потому что презирал музыку.

Он ждал в одиночестве, грея руки у огня. Услышав шаги, он повернулся, надеясь увидеть Спенсера или Ловетта или даже самого принца; но нет, то был Ричард Мэпперли, священник принца, в сопровождении еще двух священников.

Мэпперли был моложе Пелхэма, но выше и худощавей; внешность его была почти зловещей — бледное как воск лицо, куполообразный лоб, к этому нужно было прибавить темную одежду священника. Когда он заговорил, голос его звучал холодно:

— Будьте любезны оставить ваше прошение принцу у меня. Я прослежу, чтобы принц получил его.

Пелхэм сказал:

— Но у меня нет прошения. Я пришел, надеясь увидеть главного секретаря принца Генриха или даже самого принца.