Золото для любимой

Осатанелые, отплевываясь и ругаясь, мы натянули кое-как пять пологов из марлевой ткани и в панике заскочили под них, искусанные, злые, подавленные. Стаскивая сапоги, чтобы дать отдых зудящим ногам, я с удивлением обнаружил, что сапоги набиты землей. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это никакая не земля, а давленая мошка. Я выгребал ее из сапог горстями.

…Вертолета не было ни на второй день, ни на третий. Мокрые от пота, грязные, мучимые жаждой, мы не имели возможности ни окунуться где-либо, ни даже умыться; голодные, не могли нормально поесть, боясь даже нос высунуть из своих убежищ. Лишь ночью, когда становилось прохладнее и мошку на два-три часа сменяли комары (они казались теперь такими родными, милыми существами, поделиться кровью с которыми даже приятно), мы выползали наружу, разводили костер, что-то варили, умывались, справляли нужду, заполняли водой фляжки, чтобы назавтра не умереть от жажды.

Увы, эти минуты отдохновения были слишком короткими. Часа в четыре утра зачинался рассвет, и вместе с первыми солнечными лучами на нас обрушивались неистребимые и безжалостные полчища. Полога лишь сдерживали главный удар, рассеянные же отряды нечисти кружили и тут, проникая то ли под краями пологов, то ли сквозь разреженные участки марли. Все мы сделались угрюмыми, раздраженными, и собираясь ночью вокруг костра, почти не разговаривали и даже не глядели друг на друга.

Среди нас был некто Михаил – крепкий накаченный парень, недавний выпускник Горного. Он брал на себя самые длинные маршруты, без всяких усилий таскал тяжеленные рюкзаки и мог в одиночку, играючи, загрузить вертолет. И держался он соответственно – этаким молодцом, настоящим полевиком.

На третий день Михаил обезумел. С хриплыми отчаянными криками он принялся раздирать руками свой полог. Потом рванул через пустое пространство болота, то и дело падая и катаясь по багульнику и голубичным кустам, окутанный темным облаком насекомых. Крик его скоро перешел в какой-то леденящий душу визг.

Поневоле нам пришлось оставить свои укрытия и тоже с криками, матерясь на чем свет стоит, пуститься вдогонку.

Пока мы за ним гонялись, Михаил успел в нескольких местах поджечь сухую траву.

– Я спалю к херам это чертово болото! – вопил он. – Спалю вашу проклятую мошку вместе с проклятой тайгой и с вами!

Мы не стали доказывать, что мошка эта вовсе не наша, а, настигнув беглеца, разом навалились на него. В нем же, и без того достаточно здоровом парне, пробудилась вдруг недюжинная сила, и мы вчетвером едва смогли его скрутить. При этом он успел расквасить мне нос, а одному студенту чуть не сломал руку. Пожар также удалось погасить (сбив пламя куртками), пока он не набрал мощь.

Плененный, удерживаемый с каждого боку двумя человеками, с размазанными по лицу копотью и давленой мошкой, «настоящий полевик» ревел в голос – хрипло, ужасно, запрокинув к небу голову с раскрытым ртом. Потом он стал задыхаться и кашлять, так как в горло, воспользовавшись моментом, тотчас же набилась вездесущая мошка.

После этого происшествия мне пришлось (по жребию) поделиться с Михаилом внутренним пространством своего полога. Правда, занимал он теперь совсем немного места, скрючившийся калачиком, вздрагивающий и всхлипывающий и такой в эти минуты жалкий.

«Наверное, так люди и сходят с ума», – подумал я тогда, глядя на него.

Миша с ума не сошел, к счастью, но и дорабатывать с нами уже не остался. С прибывшим в конце концов бортом он долетел до поселка, а оттуда уже добирался домой. Как я слышал, геологию он бросил.

Глава 13. В ДУХЕ ДЖЕКА ЛОНДОНА

Примерно раз в неделю к нам приходит вахтовка, и Колотушин уезжает на ней в Пласт – по делам и за продуктами. И помимо прочего привозит оттуда письма. Всем, кроме меня.

Когда-то, в первые мои полевые сезоны, я воображал, будто это очень романтично (можно даже сказать: круто) – быть свободным от всех, никому не писать и ни от кого не получать писем. Быть этаким одиноким степным волком, которого никто не ждет и никто не встречает в аэропорту или на вокзале, и которому не приходится, захлебываясь от восторга, рассказывать о пережитых им приключениях и опасностях. С едва приметной снисходительной улыбкой пройдет он мимо обнимающихся, целующихся, заглядывающих друг другу в лицо людей. Никем не связанный, ни от кого не зависящий, самодостаточный и неуязвимый.

Где она нынче, эта моя неуязвимость? Отчего всякий раз, когда Кириллыч раздает письма, у меня сердце замирает в бессмысленной надежде, а потом срывается и падает в какую-то черную выжженную яму? Где моя самодостаточность?

Сегодня приснилось, будто я уже вернулся из экспедиции. И то ли забыл во сне, что с Аней у нас все кончено, то ли этого якобы еще не случилось – и вот бегу, словно безумный, через весь город, плутаю, путаю от волнения дома, наконец нахожу наш (аспирантское общежитие), вбегаю на нужный этаж, страшно боясь, что Ани там не будет. Распахиваю дверь… она там. Сидит на кровати в нашей комнате и даже не поднимается мне навстречу. Я обескураженно застываю на пороге.