Золото (илл. Р. Гершаника)

Они шептали все это почти бесшумно. Густые курчавые парки по очереди срывались с их губ, клубясь в холодном синеватом луче.

Перед домом, стуча сапогами по подмерзшей земле, ходил часовой. Лунный свет медленно двигался по чердаку, он осветил содержимое большой плетеной корзины, до половины наполненной стеклянными шариками мороженой клюквы. Толя, оторвавшись от теплых кирпичей, стремительно, как синица, порхнул к корзине, вернулся с целой пригоршней ягод и роздал их товарищам. Партизаны стали жевать клюкву, такую кислую и холодную, что от одного ее вида немел язык. Теперь, когда нагревающиеся кирпичи уже ощутительно дышали благодатным теплом и удалось победить в себе противную ознобную дрожь, всё их внимание сосредоточилось на звуках, доносившихся снизу.

В горнице, судя по стуку ножей, вилок, хлопанью пробок и звону чашек, офицер пил и закусывал в обществе своего переводчика. В кухне, с шутками, со смехом, насыщались солдаты.

— Ой, заморозят нас, гады! — шептал Толя, обнимая руками печную трубу.

Разговор в горнице становился все более шумным. Опасаясь за Зою, Муся со страхом прислушивалась к спору, но все время надрывно плакал ребенок, и слова терялись в его заливистом плаче. Только по тону можно было догадаться, что хриплый голос переводчика уговаривал Зою пить, а она отказывалась. Но вот наконец ребенок стих.

— Господин офицер заявляет, пусть пани не пьет водка, пусть пани опрокинет, перевернет при нас рюмка французишь коньяк Mapтель… Мартель, о-о-о! Очень ценный напиток.

— Скажите ему, я не пью коньяка, я ничего не пью — у меня грудной ребенок, видите? Мне доктор… понимаете вы, доктор запретил, — слышался тоскливый голос Зои.

— Господин офицер просит добрейшую пани хозяйку сажать саму себя за наш стол. Господин офицер имеет желание рыцарски пить здоровье пани. Пожалуйста, просим, убедительно умоляем.

— Ой, мука какая… Да не могу я… понимаете, нельзя мне! Видите, у меня ребенок болен!.. Да понимаешь ты, идол: ребенок, сын, зон по-вашему. Вот он.

Послышались звуки падающего стула, звон разбитой тарелки, заливистый плач малыша. Муся догадалась, что они силой тащат Зою к столу. Чтобы случайно не вскрикнуть, девушка закусила мякоть руки. Смешанное чувство страха, омерзения и беспомощности, какое испытывала девушка, прячась в домике Митрофана Ильича, чувство, напоминавшее ей переживания героя фантастического романа, снова овладело ею. Мусе казалось, что худенькую печальную Зою схватили механические щупальца пришельца из иного мира, не понимающего ничего человеческого. Ей почему-то вспомнилось, что там, в этой комнате, висит вырезанная из журнала фотография Матрены Никитичны, и от этого ей стало еще страшней.

— Что же делать? Что же делать?… Нужно же что-то делать! — тоскливо шептала она.

— Сунуть им туда пару гранат! — возбужденно прошептал Толя посиневшими, дрожащими губами.

Николай наклонился к доскам под ногами и, приставив к уху сложенную раковинкой ладонь, слушал. Он уже не чувствовал холода, но весь дрожал. Иной озноб тряс его. Враги рядом! Нужно действовать. Мысль лихорадочно работала… Ну, часового под окном, наверное, нетрудно снять сверху удачной очередью. Потолочины не прибиты, их можно поднять. Пары гранат будет довольно. Но как с хозяевами? Ведь и они погибнут. И еще: в последнюю минуту старик шепнул, что он — связной от партизан. Можно ли, завязав драку, обрывать партизанскую связь? Можно ли лишать на зиму неведомый отряд хлебопекарни и прачечной?

Еще работая в комсомольском комитете, Николай приучался чувства и порывы свои проверять доводами разума. И он подавил жгучее желание сейчас же, внезапным ударом, расправиться с непрошеными гостями. Прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, он бросал в рот кислые ягоды и механически с хрустом жевал их.

— Давай бросим, а?… Давай! — шептал Толя. Он уже вложил запалы и вертел гранаты в руках. — Как старуха с молодой выйдут, так и жахнем! А? Ну что тебе стоит?…

— Дай сюда! — приказал Николай.

Отобрав гранаты, он осторожно положил, их рядом на боров дымохода. Потом, подумав, пощупал рукой теплый кирпич и сложил их под ноги.

Лунный луч, завершив свой путь, исчез. Только слуховое окно сияло голубовато и холодно, и от этого на чердаке было еще темнее. Партизаны сидели на остывавшем кирпичном борове, тесно прижавшись друг к другу. Муся чувствовала, что медленно коченеет. И нельзя было даже двигаться, чтобы согреться.

Четко скрипели на дворе по промерзшей земле шаги часового, внизу гудели голоса вражеских солдат, да слышно было, как мерзлая клюква скрипит на зубах Николая.

15

Сколько они так просидели, Муся не знала. Когда же внизу наконец послышалось движение, раздался скрип двери, топот шагов в сенях, она не смогла даже выпрямиться и продолжала сидеть скрючившись. Тело не слушалось, руки и ноги неудержимо тряслись.

На дворе зачихал, зафыркал, заревел мотор, зашуршала под шинами замерзшая земля. Несколько раз машина гукнула вдали. Затем все стихло.

Николай помог Мусе подняться на ноги. Толя, свешиваясь на руках с края сруба, уже прилаживался спрыгнуть в сени.