Золото Хравна

– Правда? – недоверчиво спросила Вильгельмина, глядя на Торлейва снизу вверх. – Ну, и какие же они?

– Смешные. Красивые. У них длинные волосы, веснушки на носу и глаза светлые, как песчаная отмель.

– Фу, Торве! – тихо рассмеялась она, ударив его красной рукавичкой в грудь. – Что это ты держишь льстивые речи? Будто мы с тобой только-только познакомились в хороводе, танцуя хринброт[62] на Иванов день!..

– И они носят красные лапландские колпачки.

– Тогда это не ангелы, а гномы, – фыркнула Вильгельмина.

Не успели они подъехать к дому, как им навстречу, проваливаясь в снег по брюхо, бросились три огромных собаки. Буски в два прыжка обогнал Торлейва. Одна из собак, Геста – черная с белой грудью, – была его матерью. Они обнюхали друг друга, виляя хвостами.

Скрипнула дверь, и сама Йорейд, кутаясь в серый платок, вышла на крыльцо.

– Мир вам, тетушка Йорейд!

– И тебе мир, сын Хольгера! – отвечала она. – Хотя что это такое – мир в наши-то времена. Сегодня он есть, а завтра рассыпался в прах, и ничего не осталось…

– Что это такое говоришь ты, бабушка? – Вильгельмина обняла старуху и поцеловала ее в морщинистую щеку.

– Неспокойно нынче в долине, давно уж в этих местах не видели такого зла. Смертью пахнет в воздухе, и ждет она не одного беднягу Клюппа, помяните мое слово.

– Откуда вы знаете про Клюппа? – удивился Торлейв.

– Знаю, – отмахнулась Йорейд. – Хватит тут на морозе-то стоять, ишь как похолодало. Заходите в дом: там тепло и лепешки готовы. Есть у меня еще немного того доброго вина, что Стурла привез мне перед отъездом. Самое время его допить.

Тесные сени дохнули на них запахом скотины, молока, сена и сушеной мяты, венички которой висели под потолком. В углу сохли маленькие ручные сани, стояли лыжи, на стене висели снегоступы из ивовой лозы. На большом плетеном сундуке рядком были выставлены глиняные горшки. Громоздились друг на друге лохани для мытья и стирки, дубовое корытце. В противоположном углу стояли лопаты для снега, уличная метла, маслобойка, небольшая стремянка, на верхней ступени которой сидел крупный рыжий кот Турре. Увидев вошедших, кот выгнул спину дугой и широко зевнул.

– А как ты догадалась, бабушка, что мы придем? – спросила Вильгельмина. – Лепешек напекла.

– Давно уж я не видела тебя, внучка, не меньше двух лун сменилось с тех пор. Да и святой Никулас сегодня, он всегда приводит ко мне дорогих гостей… Но что ж мы в сенях-то застряли, проходите в горницу!

Сверху глинобитного пола Йорейд стелила свежее сено. Лесная поляна, что летом цвела разнотравьем вокруг ее дома, зимой превращалась в толстый ковер, покрывавший пол. Высохшие цветы источали аромат еще более тонкий, чем тот, что имели при жизни.

Вильгельмине всегда казалось, что в одном из своих старых плетеных сундуков Йорейд не хранит вещи, но держит там весну и лето. Пройдет зима, крышки сундуков распахнутся, и весна, а за ней и лето выйдут на свободу во всей красе. Трава и цветы вернутся на свои места. Снег растает, впитается в землю, станет частью трясины, ручьями, рекой, озером, теплым летним дождем.

Большой очаг посередине горницы сложен был из нескольких плоских камней. Здесь Йорейд варила в котле каши и похлебки, пекла лепешки на железном противне, здесь готовила свои целебные отвары. Торлейв и Вильгельмина сели на низкие скамьи друг против друга, чтобы пламя очага согревало их своим ясным жаром, и вытянули ноги к огню.

На столе тут же оказались две большие деревянные тарелки, мед, молоко, творог, сыр и гора лепешек, которые Йорейд положила прямо на выскобленную дочиста столешницу. Торлейв с детства привык соблюдать строгий пост в эти дни: так было принято в семье Хольгера Халльсвейна. Но теперь он подумал, что своим отказом обидит старуху, и это будет худшим грехом, чем есть постом белую еду.

Йорейд попросила его прочесть молитву. Глядя на темное распятие на стене, Торлейв проговорил «Pater noster» и «Benedic Domine»[63] и благословил трапезу.

Вино, разбавленное горячим отваром из трав, меда и дикой земляники, щекотало ноздри своим терпким запахом – так поздней осенью пахнут увядающие сады. Вильгельмина пила крошечными глотками; кружка согревала ее замерзшие руки.

Когда гости насытились, Йорейд спросила:

– Ну, что скажете?

– Страшная смерть постигла Сварта и Клюппа, – ответил Торлейв. – Никак не могу примириться с этим.

– Никто не знает, какая гибель ждет его, – вздохнула старуха. – А знал бы – не мог бы спать спокойно. Господь в милости Своей награждает неведением, а жизнь того, кто ведает, полна горечи. Однако, сын Хольгера, вижу я, что лежит у тебя еще что-то на сердце.

Торлейв помедлил, потом произнес:

– Скажите, тетушка Йорейд, что вы думаете о варгах?

Йорейд чуть откинулась назад. Взгляд ее был полон пронзительного внимания и длился так долго, что Торлейву показалось, будто старуха читает его мысли. Дрожь пробежала меж его лопаток по спине и в горле пересохло, но он не отвел глаз.