Золото Хравна

На полках по стенам расставлены были глиняные, деревянные, медные тарелки, миски и плошки, блюда, чашки, стаканы и горшки – вся рабочая утварь. Здесь же во множестве стояли лари, бочонки, кувшины, мешки с самыми разными припасами. С потолка свисали пучки кореньев и пахучих трав, из которых Оддню составляла разные приправы или добавляла в пиво и вино.

Оддню оставила для Вильгельмины лепешки в расписной глиняной миске на столе и налила молоко в тот серебряный стаканчик, что некогда подарила Вильгельмине ее крестная, баронесса из Бергена. Стакан покрывала тонкая гравировка: бегущие олени, летящие птицы, стебли цветов. По краю его проходила ребристая полоска, Вильгельмина привычно провела по ней пальцем.

Остальная парадная посуда – несколько фарфоровых блюд, серебряная ваза и два синих веницейских кувшина, которыми так гордился Стурла, – занимала почетное место в гостевой горнице.

Пока Вильгельмина завтракала, Кальв складывал дрова и бубнил себе под нос свою лихую песенку.

– Скажи, Кальв, ты ничего не слыхал ночью?

– Нет, милая, ничего.

Кальв был высокий крепкий старик, в молодости он и сам ходил на стругах в Исландию, на Фарерские и Оркадские острова[28] и сражался с пиратами у Согнефьорда, а теперь любил о той своей жизни порассказать. Вернувшись домой, он женился на Оддню – не самой умной, зато самой высокой и статной девушке в округе. Денег на свое хозяйство они не имели и долгое время арендовали дальний хутор у деда Вильгельмины – Сёльви, сына Орма Бычья Шея. Кальву не везло: в амбаре сгорел урожай зерна, в тот же год коровы, которых он купил в рассрочку, умерли от поветрия одна за другой. Не везло и самому Сёльви, дальний хутор пришлось продать. Оддню и Кальв остались работать в усадьбе своего хозяина, а потом стали служить его сыну Стурле. После смерти жены Стурла распустил всех слуг и батраков и оставил лишь Кальва и Оддню, чтобы те вели хозяйство и присматривали за Вильгельминой в его отсутствие.

– А что слыхать было ночью-то?

– Рыжая беспокоилась в конюшне, и Буски ворчал. Думаю, приходил волк.

– Я и то смотрю – кобыла вся в мыле.

– После завтрака надену лыжи и обегу изгородь, – сказала Вильгельмина. – Надо посмотреть, нет ли где пролома.

– Дельно, – одобрил Кальв. Его лицо, покрытое множеством мелких, точно усыпанных крупой морщин, разъехалось в радостной улыбке. – Я всегда говорил молодому хозяину Стуряе: девочка-то наша будет доброй хозяйкой. Всякому честь станет – такая женушка. Пора, пора подыскать тебе подходящего мужа. Это теперь принято сидеть в девках аж до двадцати годов, а в наше-то время и моложе тебя невест брали. Пусть бы наш местер[29] расстарался да нашел бы там у себя в Нидаросе сына лендрмана али барона какого. Приданое-то за тобой он немалое даст, это уж точно. Наш молодой хозяин для своей доченьки ничего не пожалеет!..

Вильгельмина фыркнула. С тех пор как ей минуло два года, Кальва было хлебом не корми – дай только порассуждать, что-де во всей округе едва ли найдется парень, достойный такой невесты, как его обожаемая принцесса, дочка местера Стурлы. Не иначе, придется искать ей жениха «в дальних франкских иль аглицких землях», потому как у нас-то настоящие парни давно повывелись.

Вильгельмина мазала мед на свежие лепешки и не думала ни о каком женихе.

«Сейчас обойду усадьбу, – говорила она себе. – Потом помогу Оддню готовить обед. После обеда возьму Буски и побегу к „Красному Лосю“. И надо сказать Оддню, чтобы не ждала меня к ужину: может, останусь ночевать у Агнед. Мы будем весь вечер говорить с Торлейвом, я расскажу ему, как напугалась ночью. Он скажет: я же говорил тебе, а ты смеялся надо мной, Рагнар Кожаные Штаны. Да ты настоящий заяц! Рагнар Кожаные Штаны не должен ничего бояться! А я отвечу: посмотри на себя, Хрольф Пешеход![30] Ты назвал трусом меня, Рагнара Кожаные Штаны, и теперь должен держать ответ: я вызываю тебя на битву. А он: что ж, так тому и быть, но да вспомянем обычай наших славных предков – поссорившись на пиру, битву откладывать до утра! А потом Агнед принесет нам горячего сбитня и пирогов. А утром мы подеремся, и я выиграю, как всегда».

Закончив завтрак, она надела отцову теплую куртку – темно-коричневую, лохматого сукна. Красивая куртка, прошитая по швам синей тесьмою, и из такой же тесьмы застежки, а пуговицы выточены из оленьего рога. Прежде отец всегда ходил в ней по усадьбе, но в последние годы она стала ему тесна, Вильгельмине же была велика что в длину, что в ширину. Зато, надевая ее, она будто становилась ближе к отцу.

Она подпоясалась красным кушаком и заткнула за него красные рукавички. Ее шерстяная лапландская шапочка, привезенная когда-то Стурлой с севера, также была красной и напоминала колпачок озорника ниссе – с красной кисточкой и клапанами, прикрывающими уши. Вильгельмина обула свои маленькие лохматые остроносые пьексы[31], взяла сумку с инструментами, пучок дранки и, толкнув тяжелую дверь, вышла на двор.