Золото Неаполя: Рассказы

Думаю, только Неаполь мог породить такого человека с дурным взглядом, каким был Никола Ангарелла, который сам верил в свою проклятую власть и не меньше своих вероятных жертв боялся и заклинал сам себя. Он чувствовал себя заряженным ружьем, с которым ради общего блага следовало обращаться с большой осторожностью. Так, например, он старался как можно реже выходить на улицу в дни больших праздников, связанных с перемещением огромных толп возбужденных людей, а во время таких, как Пьедигротта или паломничество в Монтеверджине, он вообще оставался в постели целый день, читая «Слепую из Сорренто» или «Двух сироток», заставляя себя не думать ни о ком, кроме персонажей книги, которые были уже бессмертны или уж во всяком случае ограждены от любой напасти, не входившей в сюжет; на другой день он с облегчением узнавал, что инциденты, неизбежные во время Пьедигротты, были малочисленны и все обошлось без жертв.

Дон Никола прощал внезапную бледность на лице знакомых, которые сталкивались с ним на людных центральных улицах; он насквозь видел и тех, кто изображал радость, а сам тревожно шарил по карманам в поисках амулета, и тех, кто, не стесняясь, делал не поддающийся описанию грубый жест заклинания от сглаза; он не только не сердился, но старательно повторял все, что делали и те, и другие, в наивной надежде сделать принятые меры еще более эффективными. Врожденная доброта побудила его завести специальную тетрадочку, где он вел учет всех умерших или пострадавших от несчастного случая, которых молва приписывала ему: в честь первых он заказывал время от времени заупокойные мессы, вторым посылал анонимные письма, вкладывая в них небольшие денежные суммы. Правда, дон Никола не соглашался, когда его обвиняли в том, что именно он после войны устроил памятную эпидемию испанки, которая унесла десятую часть неаполитанцев и которую в каждом районе приписывали своему собственному мастеру сглаза. Может быть, он решил это отрицать просто потому, что столько умерших не поместилось бы в его тетрадочке; и тем не менее, слыша о людях с дурным глазом из районов Стелла, Пендино, Порто, Кьяйя, Святого Иосифа, на которых тоже возлагалась вина за испанку, он испытывал какое-то странное чувство соперничества. Говоря коротко, ему, наверное, хотелось вот чего: померяться с ними силой, противопоставить влияние влиянию, победить или потерпеть поражение, но хотя бы частично освободить от сглаза свой любимый Неаполь — камни Неаполя и его людей. Но именно тогда, когда дон Никола начал разрабатывать сложнейший план действий, ему исполнилось пятьдесят, он влюбился и умер.

Есть в церкви дель Кармине чудотворное изображение Мадонны, в честь которой ежегодно устраивается праздник: религиозные церемонии, гирлянды лампочек в переулках, концерты струнных инструментов на специально сколоченных разукрашенных помостах, и поголовное праздничное отравление треской под соусом. Поздно вечером устраивается «поджог» колокольни, то есть взрыв вертящихся колес, которыми оплетают по этому случаю священную башню. Перед искушением этого зрелища, которое привлекает на площадь бесчисленную взволнованную толпу, дон Никола никогда не мог устоять. Все произошло мгновенно — будто чья-то рука опустилась ему на плечо. С балкона, заполненного смеющимися людьми, свесилась женщина лет тридцати, рыжеволосая, плотная, белокожая. Звали ее Эльвира Куоколо, я знаю это, потому что на следующий день о ней писали газеты. Дону Николе показалось, что она на него посмотрела. Возбуждающий запах ацетилена, воздух, насыщенный испарениями моря, — все побуждало к безумствам. Вспыхнула колокольня. Отражения разноцветных огней, пробегавшие по пышному телу прекрасной Эльвиры, то одевали его в шелковую власяницу, то осеняли пышными опахалами, то накидывали на него шаль с бахромой. Согнутая в локте обнаженная рука, крутизна пышной груди — все принимало в этом мелькающем свете особую подчеркнутость. «Мадонна дель Кармине, какая женщина!» — подумал охваченный любовным порывом дон Никола, и в ту же минуту с пылающей колокольни со свистом сорвался огромный кусок фейерверочного колеса и вопреки всем правилам пиротехники упал на балкон прекрасной Эльвиры, которая тут же вспыхнула, вся осыпанная фосфором. Попытки унять огонь не увенчались успехом. Что ж, судьба. Дон Никола лишился чувств. Его узнали.

— Не трогайте его, — закричал кто-то, и вокруг него сразу же образовалось огромное пустое пространство; он открыл глаза в тот момент, когда последний вертящийся круг потухал на колокольне, и оголившиеся колеса остановились, сделавшись похожими на орудия пыток.

Сразу же после этого дон Никола заболел телом и духом. Он любил теперь выглянуть из окна на площадь и вызывающе крикнуть:

— А ну-ка, аплодируйте мне, а то как начну думать про всех вас, про каждого в отдельности!