Золото Неаполя: Рассказы

Я никогда раньше не бывал на Стальено и вот сел в трамвай и поехал; было чудесное апрельское утро, которое сверкало и переливалось, как огромная хрустальная люстра. Кажется, оно называлось Долина Бизаньо, то местечко, через которое шел трамвай, весело позвякивая на узеньких генуэзских рельсах (что это — жадность на землю или тоска по décauvilles[63] или что-то совсем другое?): убогие домишки с одной стороны и высохшее русло реки с другой. Ясновидящий мог бы поспорить тут с ювелиром — кто первым найдет в Бизаньо воду; плутал здесь какой-то ручеек, совсем узенький, но сверкающий, яркий, который разбрасывал среди камней свои наивные ожерелья и, казалось, то и дело останавливался, чтобы спросить дорогу; где-то далеко-далеко на хрупких металлических мостиках как будто застыли, боясь потерять равновесие, какие-то люди, которые казались отсюда нарисованными, воскресшими из небытия: они были как фигурки с пожелтевшего титульного листа книги, датированной по крайней мере 1835 годом, тем самым годом, когда архитектор Карло Барабино создал Стальено. Ах, почему, почему иные из образов становятся тем прекраснее, тем сильнее врезаются в память, чем безвозвратнее овладевает ими прошлое, отрезая их от нас? Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже когда-то было и не повторится; в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, самое лучшее в нем — это то, что уже было когда-то, было когда-то. Я говорил все это себе, а не той — то ли хрупкой сиротке, то ли вдовушке, что сидела в трамвае напротив меня, а теперь, купив в одной из чистеньких лавочек на площади (лавочки эти, построенные из стекла и алюминия, такие приветливые и такие светлые, что так и подбивают обзавестись собственным покойником) цветы и свечи, танцующим шагом вошла в калитку. Я шел следом за ней и думал: какое солнце и какая свежесть; это кладбище — женщина, это кладбище — блондинка, это кладбище — молодо, это кладбище для меня.

Мне понравились краски и формы Стальено, то есть и тело его, и душа. Стальено — это сад. С каким удовольствием откинулось оно на скалу за своей спиной и как изящна, как точно выбрана эта поза, поза ожидания, которая, собственно, здесь и нужна; да, мы должны предстать на Страшном суде, но ведь не сегодня же? Так давайте ляжем так, чтобы можно было опереться на скалу, а листья, птицы и времена года пусть развлекают нас своими рассказами. Тут до того хорошо, что и не заметишь, как станешь прахом.

Есть Стальено нижнее, равнинное — кладбище для бедных, где кресты стоят густо, как колосья, а между ними рассеяны портики, под которыми покойники, видимо, прячутся во время дождя, а есть верхнее — роскошные надгробья, разбросанные по склону холма, которые первыми услышат трубу, когда бог опустошит кладбища, и они станут с той минуты созерцать бесконечность, как холодные глаза луны. Аминь. В нижнем Стальено я видел много могил, где похоронены жертвы последней войны: немецкие и итальянские солдаты, разделенные лишь тропинкой; чуть дальше — партизаны, в чьих эпитафиях сохранены их боевые клички — «Рене», «Ураган», «Руки вверх» и т.п.; по большей части это были совсем еще молодые ребята, на их эмалированных портретах я узнал черты множества моих одноклассников, которые сразу же изменили в моей памяти выражение лиц — из смеющихся они сделались укоряющими. Я заметил женщину, которая положила несколько цветов на мраморную плиту с надписью: «Неизвестный партизан»; она была старая и бедная, эдакий кривой гвоздик, воплощение несчастливости, без имени и фамилии, и потому тот сирота или неизвестный, который тлел в этом углу кладбища, принадлежал ей по праву.

Я пошутил, сказав, что под портиками нижнего Стальено покойники прячутся от дождя, я в этом не уверен, все-таки скорее всего и там вытянулись в ряд надгробья с эпитафиями и скульптурами, красивыми и уродливыми. Что касается последних, то это обычное состязание аллегорий: от «Вечного сна» до «Ангела воскресения», от «Надежды» до «Милосердия», от «Кроткой девственницы» до «Гименея душ», от «Мира» до «Оплакивания» и «Молчания»; в отличие от смерти барельефы и статуи действуют не прямо, а посредством метафор. Лучше всего те эпитафии, в которых нет пустословия. Например, вот такая: «Мы, Итало и Маргерита, укрылись здесь от мира страданий. Порадуйтесь вместе с нами». Каждому, конечно, свое, но на Стальено лежит множество людей, которые вовсе не жалуются на свое положение! Джулио Гатти (1864–1918) на изящнейшем генуэзском диалекте, который я попытаюсь приблизительно перевести, говорит, например, следующее: