Золото Неаполя: Рассказы

Как-то однажды в течение целого нескончаемого месяца я писал полные любви письма своей матери. Помнится, было мне в ту пору восемнадцать, я работал в неаполитанской газовой компании, а мать продолжала служить у графа М., который с улицы Милле переехал на Монте-ди-Дио; она стирала и гладила для него лучшие в мире крахмальные рубашки, вытирала пыль, подметала, отвечала по телефону: «Да, ваше сиятельство, господина графа нет дома, но он скоро будет; нет, ваше сиятельство, мажордома тоже нет, это говорит горничная, Кончетта», а когда все дела бывали переделаны, она смотрела из окна в сад Калашоне, который, смеясь и приплясывая, спускался с Монте-ди-Дио к площади Мартири. Сад Калашоне — это кратчайший путь к площади, но путь совершенно безумный: какая-то дикая неразбериха ступенек и клумб, водопад дорожек, обрамленных остроконечными камнями, похожими на зубчатое колесо; этот кратчайший путь ведет к площади, смеясь и приплясывая, но при этом так, что никто не может воспользоваться им даром, то есть не заплатив сторожу одного сольдо дорожной пошлины; правда, говоря «никто», я имею в виду разве что колченогих или тех, кто просто не знает, где нужно срезать угол и в четыре прыжка оставить позади домик сторожа, выкраивая таким образом из кратчайшего пути еще более краткий. Мать часто глядела на зеленую пену Калашоне и думала: «Вот я была бедна, потом вышла замуж и стала дамой, а теперь овдовела и снова впала в бедность. Сад, объясни мне, что это — Бог, который, как и мы, сначала делает, а потом берет сделанное обратно, или просто колесо фортуны, которое вертится себе и вертится?» Думаю, что порой она еще и фантазировала, населяя Пиццифальконе элегантными господами, которые раскланивались с нею, приподнимая цилиндры, и совсем другими, теми, что обращались с ней совершенно иначе — грубо и бесцеремонно. Наиболее реальным из этих последних был сам граф М., который спросил как-то у матери, что она предпочитает — уволиться или поехать с ним на два-три месяца в Монтекарло (там он намеревался отлучить от груди, бросив на зеленое сукно игорного стола полученное наследство); она попросила у него несколько дней, чтобы подумать, и вернулась в тот раз домой с распухшими глазами, она не знала, как ей из всего этого выпутаться.

Мы жили на улице Пурита[10] в районе Матердеи[11] в маленькой комнатке с игрушечными окошками, которые выходили в Снежный переулок. В каком смысле он был Снежный? Ведь он сплошь состоял из угольных лавок, сапожных мастерских, грязных подвалов, и населяли его преимущественно нищие продавцы фруктов, которые в качестве витрины использовали два сдвинутых вместе стула, с трогательным искусством раскладывая на них кучки фруктов ценой по лире за каждую: два ореха и мушмула, апельсин и горсть вишен, три миндалины и помятый абрикос. Так почему же, собственно, Снежный? Населяющий его прокопченный народец мог вспыхнуть в одну минуту, затевая ссору: мужчины запросто ломали друг другу кости, а женщины, которых силой удерживали на пороге соседи, часами поносили друг друга: стоя на своем пороге, как на сцене, и воздевая к небу руки, они обрушивали друг на друга целые литании жесточайших оскорблений и ругательств, слыша которые мать бормотала: «Господи, помилуй» и которые ближе к вечеру смешивались с побрякиванием колокольчика, возвещающем о возвращении какой-нибудь степенной коровы в стойла Фонтанелле.

В ту пору мы жили с матерью вдвоем, сестры вышли замуж; мы спали с ней в той самой кровати с медными спинками, на которой я родился; днем я уже чувствовал себя настолько мужчиной, что не боялся вступать в долговые отношения с самыми свирепыми из неаполитанских ростовщиков, но ночью я вновь становился ребенком: мне нравилась ее рука в моих волосах, нравилось ощущать, закрывая глаза, смутный запах колыбели, который еще помнила моя кровь.

Я надеялся, что мать не знает, как глубоко я увяз в своих сделках с ростовщиками. В тот период ростовщики были хозяевами города. Они брали фантастические, прямо-таки разбойничьи проценты. Выходя в дни получки из здания газовой компании на улице Кьяйя, мы оказывались с ними нос к носу: в одной руке они держали книжечку с векселями, в другой — суковатую палку, самый вид которой, казалось, говорил: «Господа хорошие, да кто у вас их когда спрашивал, да и вообще на что они нам, векселя?» Меньше чем за год эти ангелы ограниченного кредита запутали меня так, что после расчета с ними от моего жалованья не оставалось почти ничего; на другой день я снова вынужден был прибегать к их услугам; вынув деньги из облупленной шкатулки или перевязанного веревкой бездонного портфеля, они протягивали их мне с глубочайшим вздохом, словно намекая на то, как они будут безутешны, если им придется набить мне морду.

Тем временем мать обдумала предложение графа М., но не знала, как сказать об этом мне. Наконец однажды, когда мы уже засыпали, она сказала:

— Пеппино, ты почти не даешь мне денег на хозяйство… Нет-нет, я ведь ничего не говорю, пусть, но так можно, только пока я работаю… А вот теперь… граф…