Золото Неаполя: Рассказы

В 1925 году я уехал в Милан, где узнал, что существуют профессиональная литература и журналистика. Дебют был нелегким. За комнату приходилось платить триста лир в месяц, а мое первое жалованье переписчика на машинке и корректора составляло четыреста. Что касается питания и одежды, война для меня кончилась только в 1928-м, а до этого времени я заключил со всеми трудностями поспешное перемирие на невыгодных условиях. Эту передышку я употребил на обзаведение семьей и меблировку квартиры в кредит. «Вперед», «завтра», «не терять надежду» — вот все, что я мог вписать в актив, подводя итоги лучших лет, которые неотвратимо уходили. В то время я специализировался в составлении альманахов для развлекательного чтения, но совершенно неожиданно министерский указ запретил большую часть этих изданий и отбросил меня почти на такой же уровень бедности, на котором я находился в 1925-м. Как и многие другие коллеги, я обратил свои помыслы к кинематографу, который тогда мог предоставить работу очень многим, но прошло еще три долгих и тяжелых года в Риме, прежде чем у меня опять появился свой дом. Только мы успели обсушить своим дыханием стены (дом еще строился), как было объявлено о вступлении Италии во вторую мировую войну. Каким прекрасным и беззащитным казался Рим в ту розовую весну! Французским самолетам, которые немедленно появились над его куполами, невозможно было приписать враждебные намерения — они казались знаками приветствия.

В военное время я перенес такие же лишения, как и все гражданское население. Наступило 25 июля, потом — 8 сентября. Вновь обнаружилось, что я печатно одобрял свободу, и ярлык «недостоин заниматься журналистской деятельностью» лишил меня всех возможностей зарабатывать на жизнь. Какие времена… Один сердобольный издатель тайно взял меня на работу. Я составил для него несколько сборников рассказов, и все шло хорошо, пока одна из машинисток (мы и не знали, что она любовница какого-то фашистского руководителя) не донесла на нас обоих. Я успел скрыться и даже обеспечить безопасность семьи, отправив своих в деревню. Всю домашнюю обстановку пришлось доверить приятелю. Самыми тоскливыми оказались последние месяцы. Я нашел приют в каком-то доме, необитаемом, так как его хозяин эвакуировался. Один мальчишка приносил мне еду, стараясь не попадаться на глаза привратнице. Когда я ходил, то старался двигаться на цыпочках, чтобы соседи ничего не заподозрили, а на дождь и солнце смотрел через опущенные жалюзи. Однажды я закричал во сне, когда кто-то позвонил в дверь (или мне показалось, что звонят). Я серьезно задумался над тем, чтобы выйти и отдаться в руки правосудия, но тут Рим освободили.

В то ясное утро я прежде всего отправился к своему благодетелю-издателю. Он был чрезвычайно возбужден, ибо машинистка, донесшая на нас, как ни в чем не бывало вовремя явилась на работу. Издатель обсудил создавшееся положение с несколькими сотрудниками: один предложил передать девицу в партизанский трибунал, другие, настроенные более романтично и остроумно, считали, что было бы достаточно ее раздеть, написать красной краской на спине «стукачка» и выгнать на улицу. Я оказался единственным противником каких-либо санкций.

— Все-таки речь идет о женщине, — сказал я и отошел к окну, и тут как раз и появилась машинистка, которую немедленно подвергли поношению и раскрашиванию.

Предполагаю, что в эти минуты в моих коллегах ожили воспоминания о мушкетерах и миледи из пылкой прозы Дюма, ибо иногда литература бывает способна подавить природную доброту литераторов. В комнате уже не было никого, когда я шагнул к доносчице, которая, если не притворялась, была на грани обморока. Она повисла у меня на шее, и я чуть было не принес ей извинения. Ну а потом все продолжало идти своим чередом, и наступил день освобождения Севера. Вряд ли нужно уточнять, что мою мебель пришлось кое-как обратить в деньги, необходимые на то время, что я был поражен в правах. Оставались книги, которые я потом продал, чтобы получить возможность вернуться в Милан. Сейчас я чувствую себя здесь, как в далеком 1925-м, и даже хуже, сплю и работаю, где придется, и никакой таблички у выхода не имею за отсутствием, в первую очередь, самого выхода. Жизнь есть жизнь, и прошу вас, поймите меня правильно.