Золото, перина и ночная чертовщина

День тянулся медленно. Садима томилась ожиданием, бродила по парку, стараясь заглушить волнение, возвращалась в усадьбу и снова ждала. Три ночи прошло, а тайна спальни так и осталась тайной. Конечно, ее мучило любопытство. И, возможно, крохотная, зарытая глубоко-преглубоко надежда, что удастся пройти это странное испытание… Ей, какой-то горничной! Но прорасти ничтожному зернышку она не давала.

Перед ужином Садима задумалась, как ей одеться. Снять ли передник? Сделать ли прическу?

Если Мэй была прекрасна как день, то Садима – прекрасна как ночь. Ее матери взбрело в голову влюбиться в египтянина, который поначалу служил лакеем у одного маркиза, поскольку иметь заморских слуг тогда считалось верхом изысканности. Египтянину надоело воплощать собой модные веяния, и он подыскал место по своему вкусу: стал егерем у мистера Уоткинса. Там-то он и встретил молоденькую няню Маргарет и вскоре женился на ней. Несколькими годами позже родилась Садима.

Обыкновенно Садима низко опускала голову. Прятала лоб под белым чепцом, стан – под безупречно отглаженным передником. Но несмотря на честные старания выглядеть скромно, она не могла скрыть ни округлых бедер, ни ладной фигуры, ни миловидной смуглости, ни приятных черт, янтарных скул, округлого носа, больших глаз, широкого лба, плавных плеч, вьющихся волос, крепких икр и т. д.

Ничто в ней не соответствовало моде, а мода была на тонких полупрозрачных блондинок. За ее сочными алыми губами блестели белые зубы с двумя восхитительно острыми клыками. Большие черные глаза под густыми бровями и темно-охряными веками, затененные бахромой ресниц, и с вечными кругами под ними, смотрели бездонным взглядом ведьмы.

Садима имела порок – незаурядность, что со стороны горничной довольно оскорбительно. Она лавировала между осуждающими и вожделеющими взглядами, стараясь быть как можно незаметнее. Следуя этому завету, она решила, что явится на ужин в своем повседневном платье.

Прозвучал гонг. Она спустилась в столовую. Тревога разрасталась. Чтобы успокоиться, она повторяла про себя придуманную ею присказку.

Садима их часто придумывала. Она медленно дышала, позволяя словам колыхаться в голове. Потом они слипались в строчку, которую Садима чеканила до тех пор, пока ее ритм не становился ритмом ее тела, помогая ему. Например, зимними утрами, когда нужно было откинуть одеяло и бросить вызов морозному воздуху, она десять раз произносила одну и ту же отрывистую фразу, готовя под нее тело, душу и мышцы для борьбы с холодом.

В столовой, чтобы заглушить волнение, Садима повторяла про себя:

«Не дрожи! – гнусавит дрозд. – Мы в тиши, дни хороши».

Слова, повторенные много раз, в конце концов успокоили ее.

Дверь открылась.

Вошел дворецкий. Он отодвинул для Садимы стул, и она, смущаясь, села. Только тогда она заметила, что на столе один прибор. Да, глупо было думать, будто лорд спустится, чтобы поужинать с ней. Для приличия она положила себе на тарелку кусочек, но есть не могла.

Садима попробовала поговорить с Филипом, что было довольно неловко, поскольку она сидела за столом, а он стоял у дверей. Куда проще было бы заговорить с ним на кухне, среди других слуг. Но Садиме все больше казалось, что в замке нет никакой прислуги, кроме этого молчаливого старика, который не ответил ни на одну ее реплику.

Она быстро вышла из столовой. Час был ранний, но она не могла больше ждать. Не раздеваясь, она направилась в тот самый коридор. Дворецкий проводил ее до злополучной спальни в самом его конце. Садима переступила порог. Дверь за ней закрылась.