Золото плавней

И остальные старики, думая также каждый о своем, смотря вслед удаляющейся арбе с казачками, одобрительно закивали седыми головами, покрытыми черными длинношерстными папахами.

Егорыч внимательно посмотрел на Кушаренко:

– А я слыхал, что дед твой тайком отвез ее обратно в Турляндию.

– Да с Персии она была! – в сердцах выкрикнул дед Гаврило.

– Что дед твой так ее любил, что сердце его сжималось, когда он смотрел, как она мучается, тоскуя по Турляндии своей. Вот и отвез. Так старики в то время гутарили.

– Так с Персии ж, – задохнулся в негодовании Кушаренко. Дед Трохим похлопал его по рукаву успокаивающе.

– Глуховат наш Егорыч на ухо, не злись, Гаврило. Бомбардиром же был. Забыл, что ли?

– Кто глуховат? О ком вы? – вскинулся Егорыч, весь подбираясь и беспокоясь. – Никак ты, Трохим, заплохел?

– Хай им грэць[33]! Не дождетесь!

Передохнув, старики потепали дальше. Летний зной одолевал, а на майдане, усаженном тополями, было где укрыться от полуденного солнца. Высоченные раины давали обильную тень, и под ними, на завалинках, можно было отдохнуть и вдоволь наговориться, благо новостей хватало.

Майдан[34] пустовал. Казаки были в походе, казачки работали. Ватага малых казачат, сгуртовавшись[35], играли в чижа. Водил Сашко Молибога – внук Трохимова баджанаха[36] Парфентия Молибога. Он ловко подбрасывал оцупок[37] и ударял по нему батогом[38], не оставляя шанса своим товарищам поймать деревянный брусок. Улочка наполнялась звонкими криками ребятни.

Старики расселись на завалинке, утирая влажные от пота лбы.

– Сашко! – позвал внука Молибога дед Трохим. – Иди сюда. Драголюбчик[39], будь ласка[40], принеси холодного квасу.

Сашко без тени сожаления побежал домой выполнять просьбу деда Трохима. Бросив по пути игравшим товарищам:

– Грайтэ покамэст без мэнэ. Я швыдко[41].

Старики ж тем временем завели разговор о событии, всколыхнувшем мирную жизнь станицы.

– Як там хлопцы наши? Чи дошлы, чи ни? – задумчиво произнес Гаврило Кушнаренко, оглаживая бороду.

– Гарны казаки повырастали. Добрые, – вставился Егорыч.

– Воны ж усе рослы на глазах станицы – не посрамят, – протянул дед Трохим.

– То так. Хотя и всэ у них и думкы и отвага и булгачить добре могут, и в плавнях як в хате ридной, або молодые еще, не стреляные. Вот и турбуюсь за них, – продолжал дед Кушнаренко и запечалился, глаза заслезились.

– Нелякайся[42], шабэр[43], – глубоко вздохнув, ответил дед Трохим. —Конь не выдаст, варнак[44] не съест.

– То так, – согласился Гаврило, – но тревожно мне на душе. Ноет подлюга.

Слово за слово, разговорились старики.

Вспомнили свою лихую молодость. Как хамыляли[45] по пластам в плавнях, как били черкеса, наказывая за безграничную наглость, как несли нелегкую службу на чужбине, как дневали и ночевали в залогах и на пикетах, охраняя покой родной земли. У каждого из них было что вспомнить. Не торопясь, гутарили видавшие виды, но все еще крепкие воины. Казаки рождались на седлах, на них же и уходили в мир иной. У каждого из стариков среди ушедших в поход казаков был родственник. Сын, внук, брат. Да что там мудрствовать лукаво. Каждый из станичников был другому побратимом. Не один пуд соли съели они в делах ратных. И радость, и печаль делили поровну на всех. И если журились-сумувались[46], то всем миром, станишно. Ну а если уж вытрындыкувать[47], то также всей станицей.

Сашко принес ведро холодного квасу и пиньдюрку[48]. Разговор пошел веселее. Вспомнили за старину.

Дед Трохим, осушив пиньдюрку освежающего домашнего кваса, отер усы и привычно запел тихим зычным голосом:

Ой, тысяча семьсот девяносто першому року,
Ой, прийшов указ вид нашей царыцы
                                  с Петрограду городу,
Ой, шоб пан Чапыга, ще пан Головатый
Збирав свое вийско, вийско Запорижьско
                            тай пидвинув на Кубаню,
Ой, буватэ здоровы вы, Днепривство наше,
Ой, бувайтэ здоровы вы, курэни наши,
                         вам тут без нас развалывся,
А мы будэм пыти, пыти ще гуляти.
                          Распроклятых басурманив
По горам-скалам гонять,
                             по горам-скалам гоняти.

Гордо звучала старинная песня, которую пели пращуры черноморцев – запорожские казаки, была она своеобразным напоминанием о лыхых годынах, выпавших на долю славных запорожцев, которых насильственно лишили родной земли. Но не лишили природной гордости, чести, свободы. Эта свобода вольных детей Запорижьского степу словно искра поселялась в душе каждого новорожденного черноморского казака и разгоралась ярким огнем в ту пору, когда подпарубки становились казаками.

– Добрая писня. Правда в ей. Козакы, шо мы, шо диды-прадеды наши, як та кость у горле царям тай владе их поперед булы, – сказал с нотками недовольства в голосе дед Гаврило.