Золото Росийской Федерации

Раздвигин усаживался неуклюже, тяжело опершись руками о столешницу, усмехнулся, когда увидел, что Рыжов все это заметил.

– Рана болит еще, и Щавель меня лечил, и казахи тоже... А все не вылечили.

– Если Щавель такой крепкий мужик, почему же его не мобилизовали? – буркнул Табунов, принимаясь, однако, за кашу.

– Вы не заметили, а он сухорукий. Еще когда с хунхузами воевали, покалечили его, но он сумел-таки хозяйство наладить. За это его и уважают.

– Подкулачник он, – высказался комиссар.

– Не знаю, – инженер ел аккуратно и вкусно. – Я здесь замерз бы зимой или от голода до весны не дожил. А у него – все правильно, и не жадный он, мне казахи рассказывали, когда сюда приезжали.

– Казахи здесь бывают? – спросил Рыжов.

– Часто бывают, иногда патроны выменивают, иногда просто вдоль берега Чанов со своими стадами бредут и сюда наведываются.

– Теперь вот что, – жевать приходилось быстро, а сейчас это почему-то раздражало. – Кто вас подстрелил?

Инженер посмотрел на Рыжова, словно впервые увидел. И такой это был взгляд, что стало ясно – нечего этому человеку скрывать. Если бы он был враг, настоящий, как белогвардейцы, он бы давно сам об этом сказал.

– Не знаю, мне говорили, тут странные люди появились перед Рождеством. Обоз целый, и что-то они тут такое сделали, чего даже казахи испугались, ушли, и давно тут не показываются.

– Что же они такого страшного сделали? – удивился Табунов. – Или расстреляли кого-нибудь из этих... ваших подкулачников, к которым прежде наведывались?

– Нет, – спокойно отозвался инженер. И хотя был еще голоден, отложил ложку, вероятно, из вежливости. – Ими командовал очень плохой человек, как казахи сказали, колдун.

– Беловолосый? – уточнил Рыжов.

– Так вы о нем знаете? Да, он.

– Куда они шли?

– Куда-то в сторону старых курганов, как я слышал. Подробностей не знаю, но это чуть в стороне от тех карьеров, которые я прошлой осенью разведывал.

– Вы знаете эту местность?

– Как же я могу не знать, если месяца три уголь этот чертов пытался найти?

Он ведь впервые выругался, заметил Рыжов. Но не потому, что привык ругаться, как раз наоборот, он выражал так свою неспособность справиться с задачей. Практически, на себя ругался, и еще на уголь, конечно, которого в карьерах не оказалось.

– А вы про женщину, которая с этим, беловолосым Вельмаром была на станции Татарской, ничего не слышали? – спросил Рыжов.

– Нет, про женщину кого-нибудь другого спросите. Европейской женщине тут опасно, если о ней кто и знает, так только другие женщины, казачки.

Эх, подумал Рыжов, нужно было ту злобную тетку на предыдущем хуторе расспросить. Она могла бы сказать, если бы захотела.

4.

Как всегда, сначала двигались почти весело, потом стали втягиваться в ритм долгого перехода, потом пошли по-настоящему. Рыжов знал, в таком темпе сотня могла наворачивать версты и версты, лишь в крайнем случае ей следовало давать роздых, чтобы она не потеряла этот темп, но и не забывала его, легко оставляя за собой расстояние и пространство.

Степь неожиданно похорошела, стала светлой, будто весь свет мира стекал с небес, под которыми они копытили землю, даже краски немного выцвели. Он был бы почти счастлив, если бы еще понимал, зачем это, кому это нужно, и разумеется, что ждет их в конце пути. Но он не знал, как-то так получилось, что потерял необходимое понимание происходящего, и это ему, разумеется, не нравилось. Поэтому он срывался, и почти против своего настроения счастья бывал криклив.

Бойцы, похоже, его неплохо понимали, все же с этим командиром они с осени воевали. Лишь чуть более ворчали на песок, который тут уже стал вязнуть на зубах, несмотря на весну, да тщательнее чистили шашки и винтовки. Известное на войне дело – если командир нервничает, скоро будет бой.

Первому, конечно, досталось Шепотиннику, он как-то очень неловко сунулся разок с обедом, который бережно принес в котелке, и Рыжов не сдержался, отругал его за... Он и сам не мог бы ничего внятно объяснить, но и без слов было понятно – ухаживают за ним, как за красной девицей, а ему этого не нужно, все же не просто так воюют люди, а ради счастья и свободы всех людей. Зачем же тогда старорежимные штучки?

Потом, кажется, Рыжов высказал что-то комиссару, мол, тому следовало быть повысносливей. Табунов не ответил, наверное, и сам своей слабости смущался, но все одно, плохо вышло. Вот Раздвигин был молодцом, держался среди других бойцов, ел свою кашу, которую готовили на всех, и хотя был еще слаб, все же в нем чувствовалась привычка к седлу, к таким вот безразмерных маршам и к необходимости быть правильно настороженным.

А настороже приходилось оставаться все время, степь тут была такая, что в любой момент что угодно могло случиться. И ведь до озера Чаны еще не дошли, а уже такие места обнаружились, что любая банда могла затеряться от наших, и при виде этой сотни непременно бы напала.

Нет все же, лениво думал Рыжов, покачиваясь в седле, не нападения белых он боится, что-то другое его пробирало. Даже под этими небесами, на этой свободной, по-весеннему еще голой земле.

После третьей ночевки Раздвигин вдруг объявил: