Золотое колечко на границе тьмы

В то время я впервые узнал смысл выражения «вертикальный» (раньше как-то не доводилось), и слово это мне ужасно нравилось. Потому-то и появился в стихах в е р т и к а л ь н ы й колодец, а уж для рифмы к нему – з е р к а л ь н ы й щит. А по правде говоря, я представлял себе клад не в виде драгоценного оружия, а исключительно в виде монет. Потому что с малых лет не чужда мне нумизматическая страсть.

В кладе я мечтал найти монеты, ценные не потому, что они – золото и серебро, а потому, что древние. Музейные. И очень красивые. Мне всегда нравились на иностранных и старинных монетах тонко отчеканенные гербы, профили, всякие фигурки и надписи. Мне чудилась в них особая таинственность и та "пылинка дальних стран", о которой писал Блок (и которого тогда я, конечно, еще не читал). Была в ту пору у меня и небольшая коллекция: трехкопеечная русская монета, на которой орел с распластанными крыльями и год – 1812 (тот самый, когда Кутузов, Наполеон… Представляете!). А еще – полтинник 1924 года, оловянный пфенниг с орлом фашистской породы и свастикой, пять леев с портретом короля Михая и латунная денежка с какими-то непонятными (отчим сказал – арабскими) буквами и дыркой посередине.

А в те дни, о которых я пишу, появилась еще одна монета. В ней-то и дело.

Было начало сентября, я ходил в третий класс. Сидел за партой с давней своей соседкой Валькой Малеевой. А впереди меня возвышался второгодник Серега Тонко-шеев. Он обитал на парте один – так распорядилась Прасковья Ивановна: чтобы Серега не оказывал на соседа дурного влияния.

Однажды я заметил, что Серега на уроке вертит в пальцах что-то вроде полтинника. Вытягивая шею и обмирая от любопытства, пытался я рассмотреть монету. Но не мог. Тут, на мое счастье, Прасковья Ивановна вызвала Серегу к доске – читать наизусть стихи про лето и счастливое детство советских ребят. Серега положил монету в круглое гнездышко для чернильницы на парте, сверху поставил непроливашку и уверенно пошел навстречу судьбе. Уверенности его, однако, хватило на две первые строчки. Дальше счастливое детство в его исполнении превратилось в сплошное мучение.

– Надоел ты мне, Тонкошеев, – скорбно сообщила Прасковья Ивановна. – Недели не прошло, а ты уже двойками оброс. Срам!

– А чё я?.. – миролюбиво отозвался Серега. Однако Прасковья Ивановна была не в духе.

– А "ничё"! Убирайся из класса с глаз моих! Если охота бездельничать, делай это на дворе с такими же балбесами.

Серега пожал плечами и ушел – ему было не привыкать. А я с того момента думал только об одном: о монете под стеклянной непроливашкой.

На перемене дежурные всегда всех выгоняли из класса, чтобы проветрить помещение. А сами, как часовые, вставали у дверей – никто не пройдет. Никто особо и не пытался.

На сей раз дежурными были тихая Нина Гуляева и покладистый Боря Демидов. Нину я отодвинул плечом, а Борьке шепнул, что мне в сумке надо взять бумажку: "Не понимаешь разве, зачем?" Боря понял и деликатно пропустил меня. Я оказался один в классе.

Оглянулся. И, обмирая, поднял чернильницу…

На следующем уроке Тонкошеев оглядывался на меня и смотрел выразительно. Я, однако, делал непонимающее лицо. После уроков Серега сказал довольно миролюбиво:

– Это ты, что ли, стырил деньгу? Отдай по-хорошему.

Я вытаращил честные глаза:

– Я? Ты, видать, махрой обкурился.

– На переменке только ты один в класс заходил!

– Ну да! И неужели бы я стал брать? Чтобы ты сразу догадался?

На круглой Серегиной физиономии появилось сомнение. Видя это, я демонстративно вывернул карманы:

– Гляди! Ничего нету!

Жест этот был чисто психологическим приемом. Конечно, монету можно спрятать где угодно. Однако Серегу это липовое доказательство убедило (а, может, убедили мои абсолютно правдивые глаза). Дырки в подкладке моего кармана он не заметил. Не догадался, что сквозь карман краденая деньга упала в широкую, как мешок, застегнутую снизу штанину.

В ту пору дома и на улице я носил обычные короткие штаны с лямками крест-накрест, а для школы мама купила мне на толкучке брюки типа "гольф", с пуговками под коленками. Я был доволен: хотя и не совсем длинные, но все-таки брюки – с петлями для ремня, с боковыми карманами. Правда были они великоваты, болтались вокруг ног, но именно это сейчас сослужило добрую службу: добыча моя надежно затерялась в складках материи.

– Кто же ее свистнул? – задумчиво сказал Серега.

– Может, Прасковья взяла? – возвел я напраслину на свою первую учительницу. – Она видела, как ты ею играл на уроке.

– Если прибрала, фиг отдаст. – смирился Тонкошеев с потерей.

Я лицемерно вздохнул: сочувствую, мол.

Разглядел свой трофей я только дома. Это была никелевая (а может, и серебряная?) монета "пять злотых" с пышным польским орлом. Орел был просто чудо-птица. Каждое перышко на крыльях и на теле отчеканено четко-четко. И коготки на лапках. И глаз на хохлатой голове. Ну, прелесть что за монета – красивая, увесистая, как медаль. Именно такие злотые, талеры, дублоны и дукаты должны быть в кладе, о котором, я мечтал.

Положил я все свои монеты в ряд и начал созерцать сокровища. Как "царь Кащей над златом"…