Золотое колечко на границе тьмы

К отцу в Белоруссию приехал я лишь после восьмого класса, в пятьдесят третьем году. Отец звал меня перебраться к нему на жительство совсем, но я выговорил условие – поживу у него летом, осмотрюсь “как и что” и тогда уж решу окончательно.

Это было мое первое путешествие на поезде. И вообще первая дальняя дорога. До той поры я не выбирался из Тюмени дальше окрестных сел – на охоту с отчимом или в пионерский лагерь у деревни Падерино.

И вдруг – за тридевять земель, один!

Впрочем, до Казани у меня оказался хороший попутчик, мой одноклассник Юрка Елисеев. Он по каким-то семейным обстоятельствам год прожил в Тюмени, а теперь возвращался к родителям в Ульяновск.

В классе мы с Юркой общались мало, он водился с ребятами постарше и был опытнее меня во многих житейских вопросах. Но, встретившись в поезде, мы обрадовались друг другу. Тем более, что оказались в одном купе.

В том же купе ехали на работу в Белгород две подружки – выпускницы тюменского пединститута. Держались они со мной и Юркой по-свойски, угощали всякой домашней снедью, разрешили называть себя на ты и лишь иногда с деланной строгостью поджимали губы:

– Молодые люди! Не забывайте все-таки, что мы учительницы! – Это, если мы слишком резвились и в шуточках своих "выходили из рамок".

В ту пору пассажирский поезд от Тюмени до матушки-столицы пилил аж трое суток. Мама тревожилась, отпуская меня. Недавно была объявлена знаменитая “бериевская” амнистия и ходили слухи, что железные дороги наводнены выпущенными на свободу урками и рецидивистами.

– Не выходите из вагона, не отпирайте дверь купе посторонним!

– Ладно, ладно, мам…

Вопреки опасениям, путешествие протекало гладко и мирно. Ни одного уголовника мы так и не увидели. Старомодный, досками обшитый зеленый вагон трясся на стыках и переваливался с боку на бок. Двери, в том числе и наружные, в нем не запирались. Мы с Юркой целыми часами сидели в тамбуре, свесив наружу ноги (знала бы мама!). Ни проводники, ни пассажиры не обращали на это никакого внимания.

Встречный воздух теребил наши потрепанные штанины, мимо проплывали поросшие мышиным горохом и ромашками косогоры. Надвигались и уходили назад пахнувшие мятой сумрачные леса. Белоголовые ребятишки на солнечных лужайках и дощатых платформах серьезно и старательно махали нам ладошками. А мы – им. Иногда мы швыряли недоеденные помидоры в пробегавшие мимо столбы и, случалось, попадали. В общем, веселились.

Но не только веселились. Вели и серьезные разговоры. Жизнь-то, она только начиналась, и всяких тем для обсуждения подбрасывала немало.

Говорил больше Юрка. Мягко, ненавязчиво, с этаким чуть приблатненным юморком. Он был непрочь поведать о своих похождениях с приятелями и об успехах у юных представительниц женского пола. Впрочем, если смотреть с нынешних позиций, рассказы были весьма невинны. Я слушал с должной долей дружеского участия, кивал со сдержанным достоинством: понятно, мол, да, знакомая ситуация. А вагон: трюх-трюх, стук-стук. Так и достукали до Казани. Помолчали на теплом вечернем перроне, сдержанно тряхнули друг другу руки, и Юрка исчез в сумерках.

И я враз, с острой тоской понял, что для меня он исчез навсегда.

Сядет Юрка на пароход, доплывет до своего Ульяновска и останется там на долгие годы. И едва ли когда-нибудь жизнь сведет нас…

Была в моей тоске не только печаль по Юрке, а еще и горечь вообще. Потому что впервые так безоговорочно открылась передо мной грустная истина: бывают в жизни расставания навеки. Сегодня случилось первое, а сколько их будет впереди!

До полуночи я стоял в тряском коридоре, прижимаясь лицом к стеклу. За окном пролетали темные деревья, сливались в сплошной мрак. Лишь редко-редко мелькали во мраке огоньки. Будто светляки. Это почему-то приносило утешение. Но небольшое, лишь на миг.

На другой день был я молчалив и сумрачен – к большой тревоге моих участливых спутниц Кати и Лены. Я не поддерживал их разговоров, на вопросы отзывался вялыми пустыми словами. Потому что какой смысл продолжать знакомство, если и с этими славными девушками завтра я тоже расстанусь навсегда?

Лишь вечером печаль оставила меня. Ее прогнала неожиданная сказка.

Сказка словно тонким пером с тушью была нарисована впереди на горизонте, на фоне высокого рыжего и алого заката. Причудливые крыши, башни, кружевные деревья, купола и колокольни. Это открылся перед нами древний Муром.

Я аж дышать перестал при виде такого чуда.

А над чудом, у верхней границы заката висел неяркий желтый месяц. Тот же самый, какой я тысячу раз видел над крышами и тополями милой моему сердцу Тюмени. Он, мой дружок, словно нарочно поспешил сюда, чтобы шепнуть: “Ты не один”.