Золотое кольцо всадника

Но даже Барба пугала свирепая жестокость маленького бритта. Однажды он отозвал меня в сторону и сказал:

— Этот Юкунд престранный малый. Конечно, он еще ребенок, но когда он рассказывает мне во всех подробностях, что именно ему хотелось бы проделать с римлянами и римлянками, у меня просто волосы становятся дыбом. Боюсь, ему довелось увидеть немало страшных вещей во время подавления восстания у него на родине. Но самое плохое то, что мальчик взял себе за правило взбираться на холм и с него проклинать Рим на своем варварском языке. Тайно он служит подземным богам и приносит им в жертву мышей. Он поклоняется силам зла, и вряд ли его удастся перевоспитать, пока он не освободится от своих бесов.

— От бесов? А разве можно от них освободиться? — спросил я с сомнением.

— Кифа-христианин знает, как изгонять бесов, — ответил Барб, не глядя на меня. — Я сам видел, как он бесноватого сделал послушным, словно овечка.

Барб боялся, что я разгневаюсь, но я был как никогда далек от этого и лишь спрашивал себя, почему бы мне хотя бы раз не извлечь пользу из того, что я разрешил христианам собираться в моем доме и позволил рабам верить во что им вздумается. Барб, заметив, что я довольно благосклонно отнесся к его предложению, оживился и с пылом начал рассказывать мне, как Кифа с помощью своих последователей, говорящих по-латински, учит детей покорствовать родительской воле. Множество граждан, сильно обеспокоенных распущенностью молодежи, посылают своих отпрысков в воскресные школы — ведь там даже не нужно платить за обучение.

Несколько недель спустя Юкунд сам прибежал ко мне, схватил за руку и потянул в сторону.

— Правда, что есть невидимая страна и что римляне распяли ее царя? — возбужденно спросил он. — И правда ли, что он скоро вернется и сожжет всех римлян до единого?

Мне понравилось благоразумие мальчика, который не принимал все сказанное ему христианами за чистую монету, а шел за подтверждением их слов ко мне. Я не очень хорошо разбирался во всем этом, а потому осторожно ответил:

— Верно, что римляне распяли его. На табличке на кресте было написано, что он царь иудейский. Мой отец был там и видел все собственными глазами. Он и сейчас утверждает, будто небо почернело и скалы рушились, когда царь иудеев умер. Христиане верят, что он скоро вернется, и считают, что это время уже наступило, так как со дня его смерти прошло тридцать лет.

Юкунд сказал задумчиво:

— Учитель Кифа — пастырь более могущественный, чем британские друиды, хотя он и еврей. Он требует очень многого — совсем как друиды. Нужно мыться и носить чистое платье, молиться, терпеть и подставлять левую щеку тому, кто ударит по правой. Это он называет самообладанием, которое требовал и Пьетро. У нас есть и тайные знаки, по которым посвященные узнают друг друга.

На это я ответил:

— Я уверен, что Кифа не станет учить тебя ничему дурному. Упражнения, что он предписывает, требуют большой силы воли. Но, надеюсь, ты понимаешь, что об этом не следует говорить с первым встречным.

Тут я сделал весьма таинственную мину, достал из ларца деревянную чашу, показал ее Юкунду и сказал:

— Это чудесная чаша, из которой однажды пил сам царь иудеев. Никто не знает, что она есть у меня, и я прошу, чтобы ты сберег мою тайну. А сейчас я наполню ее…

Я налил в чашу вина с водой, и мы оба сделали по глотку — мой сын и я. В зале было полутемно, и казалось, будто чаша не пустеет, хотя я отлично понимал, что это всего лишь обман зрения. Меня вдруг залила волна нежности к мальчику, и я понял, что обязан поговорить со своим отцом об Юкунде.

Не мешкая, мы с ним отправились в дом Туллии. Юкунд вел себя тихо, как овечка. Широко раскрытыми глазами, он озирался по сторонам: ему никогда еще не приходилось видеть такой ослепительной роскоши. Сенатор Пруденс, приютивший Кифу, жил скромно и по старинке, а мой дом на Авентине был тесным и неудобным. К сожалению, я не мог переделать его, потому что тетушка Лелия не перенесла бы шума строительных работ.

Я оставил Юкунда у Туллии, заперся наедине с отцом и честно рассказал ему все о своем сыне. Я давно не навещал отца и очень огорчился оттого, что он сильно постарел, обрюзг и совершенно облысел. Ему уже было за шестьдесят. Отец молча слушал, опустив голову, и лишь однажды коротко взглянул мне в глаза.

Наконец он проговорил:

— Как же судьба отзывается в сыне! Твоя мать была гречанкой с островов, мать твоего ребенка — из племени бриттов. В молодости имя мое связывали с отравлением и подделкой завещания, а о тебе я слышал такие страшные вещи, что отказываюсь им верить. Твой брак с Сабиной никогда не был мне по душе, хотя отец ее и городской префект. По причинам, о которых я не хочу говорить, я не испытывал желания видеть младенца, коего она тебе родила. Но с твоим британским сыном дело обстоит иначе. Интересно, как тебе в голову могла прийти трезвая мысль отдать его на воспитание к Кифе? Я знаю Кифу с давних пор, еще с моей галилейской юности.

Думаю, он не стал большим ревнителем веры, чем был. Каким тебе видится будущее твоего сына?