Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

В тереме дворца её искупали в каменной лохани с розовой душистой водой, завернули в мягкую простыню, уложили почивать. Но невеста, несмотря на усталость, не сомкнула глаз: думала о будущей церемонии и пытала служанок - Ярослав не дурен ли, не свиреп ли и не Змей ли Горыныч? Те по глупости прыскали в кулак, не могли толком объяснить; Ольга злилась и гнала их взашей.

Ярослав, которому тоже до свадьбы видеть свою нареченную не пришлось, спрашивал Гаврилку Василича, бегавшего на княжеский двор для разгляда, какова княжна, очень ли уродлива. Гридь, желая не слишком огорчать жениха, говорил уклончиво: дескать, не успел рассмотреть как следует, слишком быстро её сводили с возка.

- Ну, хоть в целом-то что запомнил? - наседал Осмомысл. - В теле и в соку или же костлява?

- В теле, в теле, шибко даже в теле.

- Что, толста? В батюшку пошла?

- Ну, не так, чтобы очень в батюшку, но смотреть явно есть куда.

- А лицо какое? Нос велик?

- Вроде бы немал.

- Говори же яснее, олух! Значит, не красавица? Витязь морщил верхнюю губу:

- Красота - вещь такая… То, что одному - глаз не оторвать, для другого - кикимора.

Сын Владимирки хмурился:

- Стало быть, кикимора… Так бы и говорил с самого начала.

- Ой, да вечно ты разумеешь в словах больше, чем сказали! Не кикимора, нет, но и не Царевна Лебедь - баба как баба; то есть, извиняюсь, княжна как княжна.

Таинство свершил сам митрополит. Весь обширный Софийский собор был забит знатью; многие, опоздав к началу, дожидались выхода молодых у притвора. Мелодично звонил главный колокол. От его звуков киевские голуби то и дело вспархивали ввысь, и казалось: в тёмно-синее небо кто-то беззаботно швыряет ветки сирени с распустившимися цветами. А в садах цвела настоящая сирень и благоухала возвышенно.

Наконец, растворились ворота храма, и на солнце вышли новобрачные: оба в красном, аксамитово-парчовом, шитом золотом; Ярослав в долгополом нарядном кафтане без кушака и в плаще-корзне с золотой застёжкой на правом плече; Ольга в душегрее и кике[9], с длинными височными колтами-подвесками; не спеша ступали по лепесткам, щедро рассыпанным сверх ковровой дорожки, кланялись гостям. Что и говорить, Долгорукая не пленяла воображения; крупные черты рыхлого лица при достаточно мелких глазках и неровно растущих зубах делали её похожей на раскормленную медведицу; а худой, длинный Осмомысл чем-то напоминал журавля; оба друг другу не понравились в первое мгновение и теперь чувствовали скованность, холодок в груди, разочарование. «Он, конечно, не пугало огородное, - думала она, - и глаза ничего, большие; но уж больно худ - если не поправится, будет к старости вылитый Кащей!» Сын Владимирки рассуждал тоже в этом духе: «Вот не повезло! Толстая, нескладная. Да ещё пушок на лице. Фу, какая гадость! Как лобзать такую? От брезгливости может в спальне вытошнить».

Но потом успокоились, даже улыбались. А когда за столом под крики «Горько! Горько!» стали целоваться, оба ощутили некоторую приятность.

Впрочем, вскоре, в одрине наедине, вновь почувствовали неловкость. Ольга лежала под шёлковой простыней в белой ночной рубашке тонкого полотна этакой горой, у которой от частого дыхания верх ходил ходуном. А жених всё не мог раздеться, путаясь в одежде, - или время тянул специально, отдаляя развязку? За окном, занавешенном плотной тканью, солнце вовсю светило, было жарко, душно, у стекла звенела недовольная муха.

Наконец Ярослав, оказавшись в одних подштанниках, юркнул под простыню и закрыл от страха глаза. Вдруг почувствовал, как рука невесты гладит ему живот, опускается ниже, ниже - и проделывает такое, что он сам себе не решался делать, будучи ещё мальчиком.

- Ну, не бойся, милый, - нежно прошептала она. - Что ты весь трепещешь? Это же приятно… очень, очень приятно, правда?.. А теперь попробуй - соверши со мной то же самое.

Протянув ладонь, он скользнул вдоль её тёплого бедра, запустил пальцы под материю, начал поднимать руку выше, выше - и затем ощутил нечто мягкое, влажное, горячее, от чего запрыгало его сердце; Осмомысл приоткрыл глаза и увидел, как его жена сладко дышит, смежив веки, опрокинувшись на подушку; и чем больше его перста шевелят её плоть, тем ей больше нравится, и она уже тихо стонет, изгибаясь в истоме под простынёю… Так они ублажали друг друга, доводя тела до точки кипения, а потом, позабыв про стыд и недавнюю робость, отдались всецело буйству вожделения, оглашая одрину то вскриками, то рычанием зверя…

Свадьбу праздновали три дня. Вслед за тем молодые уселись в пёстрые повозки и поехали в Галич.

Глава четвёртая

1