Золотое руно

Мне пришлось поплутать, прежде чем я нащупал направление к гостинице по одной из главных улиц. Прошло чуть больше часа, как началась эта прогулка, стали попадаться прохожие, но опять высыпала и мелюзга. Эти были чуть постарше, лет по девять — двенадцать, и тоже все, как один, заняты делом. Они везли какие-то тележки, несли коробки, связанный в кипы трикотаж…

Я шел по улице Солона и вспоминал разговор с Ильей. Он тогда сокрушался, что его уволят с работы, потому что на его место берут двух малышей — «двух огарков», которым платить станут лишь половину зарплаты Ильи. Экономика… Мне этого не понять, но как же премудрая церковь, права которой так велики в этой стране, может допускать этот истязающий детский, но кому-то выгодный труд? Где же ты, православная, католическая, англиканская, евангелическая и все другие, куда смотрит твое всевидящее око, за кого на алтарях кафедральных соборов бьется религиозное сердце, неужели за этих овечек? Нет, не верится в эту заботу, в это око, в это сердце. Впрочем, я не прав, возможно, ведь сейчас так рано и все соборы, все отцы церкви спят…

Забыл повернуть налево — задумался, и свернул только на улицу Гиппократа, затем мимо Академии и Национальной библиотеки пошел назад, к гостинице.

Урна, около которой сидел вчера вечером мой найденыш, была пуста. Панель тщательно подметена.

Скоро проснутся Афины.

Не приходилось надеяться, что после обеда кто-либо из наших соблазнится на отдых, это было бы слишком расточительно для последнего дня: завтра с утра — на аэродром. Поэтому я не удивился, когда увидел в фойе, в самом низу, своих приятелей.

«Надо сказать им, пожалуй… — мелькнула мысль, когда я медленно спускался с лестницы и сдавал ключ от своего пятьсот четвертого портье. — Вот сейчас подойду и скажу, что в сквере ждет меня мадам Каллерой, что еду я… Куда я еду?»

Я подошел, почувствовав, что они меня ждут.

— Вот что, друзья, я хочу вам сказать…

Мой дорогой костромич со всем вниманием, свойственным ему, повернулся. Николай и юморист из Ярославля и без того не спускали с меня глаз.

— Ты что-то нам хочешь сказать? — спросил проница тельный костромич.

— Да. Сколько времени, Слава?

— Без десяти минут три.

— Тогда мне с вами не по пути! — выдохнул я, начисто потеряв желание откровенничать.

— А что не с нами? — спросил Николай.

— У меня дела…

— Может быть, свиданье? — прищурился костромич.

— А разве я не подхожу?

— Погоди, погоди! — Николай подергал меня за рукав. — Это ты отыскал ту, что на аэродроме?..

— Да. Я иду на тринадцатый подвиг Геракла!

— Ой, пропадешь! На тебе нет шкуры йеменского льва, а с той бабой можешь и свою потерять!

— Все может быть… — подвел итог юморист из Ярославля.

Мои добры молодцы восприняли этот разговор как шутку и спокойно ушли без меня, унося перед собой наполненные обедом животы.

«Катитесь, катитесь, милые эпикурейцы!» — беззлобно думал я, опасаясь, впрочем, чтобы не свернули налево, к скверу, но они повернули направо, видимо, направились прощаться с Акрополем. Ничего, конечно, не было бы плохого, если бы я сказал им, но надо же быть и самим собой. Должен же человек проверить себя в неведомой ситуации, если он уверен в себе? Я не боялся в тот час уже ничего, даже, казалось, самого немейского льва. У меня есть Родина, а когда она с тобой, можно садиться за стол с сатаной и уже его обращать в свою веру. Меня же, как я вожделенно предполагал, ожидала божественная встреча с Афродитой в окружении юных нимф, состоящих у нее на посылках… Как хорошо, что я позаботился о свежей рубашке! Перед зеркалом в фойе поправляю галстук, как перед выходом на сцену, и слышу, что меня зовет портье. Показывает мой ключ. Да, подтверждаю, это ключ от моего номера. А это что за ваза? Мне? Слава богу, что портье понимает немного по-немецки. Беру в руки крохотную черно-белую вазу с тонко прорисованным на ней античным стрелком — прекрасная сувенирная подделка под древность. На дне вазы — белая этикетка, и на ней надпись чернилами: «На память из Афин. Илья». Почерк корявый. Ну, что же, Илья, не хотел остаться в долгу — это хорошо. Живи, учись, вспоминай Россию…

Я прошу портье оставить вазу до моего возвращения и тороплюсь в сквер.

Мадам Каллерой — какое преображенье! — она в новом платье, взволнована и великолепна. Не могу разобраться, что с ее прической, но что-то произошло, незаметное и таинственное, что выгодно отличало ее от повседневной, рабочей прически, которая примелькалась нам за время нашего чудесного путешествия. Ах, мадам Каллерой, и что она выдумала, что она затеяла?

— Добрый день! Я заставил вас ждать?

— Я только что пришла.

— Я в вашем распоряжении.

Она предлагает перейти улицу и сесть на троллейбус. Я бережно придерживаю ее локоть, и вот уже мы садимся. В салон залетела стайка ребятишек — все, как на подбор, в аккуратненьких формах, в фуражках с совой-кокардой — птицей богини Афины, птицей мудрости.

— Это наши школьники, — с гордостью замечает мадам Каллерой.

— Как жаль, что я не взял с собой фотоаппарата, можно было бы сделать веселые кадры из счастливого детства!