Золотое руно

— Это голословно. Почему? — спросил Горшков, приглядываясь к Дмитриеву все внимательнее, он даже слегка повернулся к нему.

— Потому что он не свое занимает место, — ответил Дмитриев.

— Неубедительно. Пока нам кажется, что ты не свое занимаешь место!

— А вот это уже не разговор, товарищ Горшков. Так можно сказать и кое о ком из присутствующих.

После этих слов Дмитриев вспыхнул и снова натопорщился. Звягинцева заволновалась. Она похлопала ладонью по столу, умоляюще глянув на Горшкова, быстро заговорила:

— Мы уклонились от темы! Говорите дальше!

— Можно и дальше… — Дмитриев подергал плечами, уже не стесняясь и не досадуя на свою давнишнюю привычку. — Рассказ о деятельности Бобрикова я мог бы дополнить еще и не такими фактами, в каких он повинился перед вами, но считаю, что это не главное, эти факты лишь дополняют, а точнее — обрамляют главное, то есть суть этого человека. Нет, у меня к нему более серьезные претензии…

В кабинете стало совсем тихо. Успокоился даже карандаш под пальцем Горшкова. Дмитриев с трудом облизал вмиг пересохшие губы, Беляев тотчас налил и пододвинул ему стакан воды.

— У меня к Бобрикову самая серьезная претензия, какая только может быть к руководителю советского учреждения, — Дмитриев сделал большую паузу, оглядел всех подряд и, остановившись взглядом на Горшкове, отхлебнул воды.

— Какая претензия? — тихо спросил Горшков.

— Бобриков — плохой человек.

После этих слов установилось молчание, в котором ясно означилось ожидание чего-то еще, но Дмитриев больше не говорил. Тогда послышалось пофыркиванье — Фролов усмехался. Звягинцева сидела с озадаченным видом. Сам Горшков хмурился все сильней, а Фролов подергивался уже в откровенном смешке.

— Смешного ничего не вижу! — резко заметил Беляев. Выждал, когда уймется Фролов, и обратился к Дмитриеву: — Разъясните спокойно, пожалуйста.

— Я рассчитывал, что здесь, в райкоме, я буду откровенно делиться мыслями среди своих и меня спокойно выслушают, а быть может, и поймут… Я сказал: Бобриков — плохой человек, это значит, что не только плохой руководитель, он никакой не руководитель, как это ни удивительно. Руководитель руководит людьми. Людьми. Плохой человек не может правильно строить свои взаимоотношения с ними, а следовательно, и руководить — это мое глубокое убеждение.

— Интересно… — промолвила Звягинцева с улыбкой. — У нас еще не было, кажется, теоретиков.

— Теория сильна практикой, ее плотью, — заговорил Горшков. — У тебя есть практические доказательства, что, во-первых, Бобриков — плохой человек, во-вторых, что это качество мешает ему руководить?

— Эти два качества неразделимы, как две стороны одной медали. Я достаточно наблюдал со стороны и вблизи Бобрикова, и вот вывод: он не руководитель. Он понимает принцип нашего единоначалия по-своему, по-бобриковски. Он не терпит никаких возражений. С ним невозможно советоваться, не только подсказывать что-либо дельное, поскольку дельное, по его убеждению, может придумать только он сам. «Все, что вы тут говорили, — чепуха!» — вот его стиль. С людьми груб. Не считается ни с каким специалистом, если тот ему чем-то не приглянулся. Гонит! Окружил себя подхалимами, доносчиками, с напряженной болезненностью выспрашивает, кто о нем что говорит. За доносы — личная опека, премии. Он разлагает людей. Кадры подобраны самым примитивным образом. Бывшего секретаря партийного бюро ценил за то, что не мешала ему работать, а по существу — самоуправничать.

— Не мешать работать — это немало, — заметила Звягинцева.

— Для секретаря партийной организации — мало! Простите, что мне приходится это вам говорить! Бобриков культивирует религию крепкой руки, а по существу, это элементарное хамство. Он запугивает одних, ожесточает других, но никого не располагает к нормальной, дающей радость работе. Только вчера он приложил все силы, чтобы отправить в тюрьму некоего Маркушева. От троих детей! И это человек?

— За что? — спросил Беляев.

— Ударил женщину. Она оскорбила его жену. Возможно, дело будет пересмотрено в областном суде, но подлинная причина директорского ожесточения в другом — в том, что этот Маркушев во всеуслышание обвинил директора в гибели ста тонн картофеля. Надеюсь, вам это известно, товарищ Фролов?

Фролов насупился. Выкатил желваки на скулах. Молчал.

— По вине директора на досмотре за буртами менялись люди, один безответственнее другого. Одним находил работенку повыгодней, других, верный своей кадровой политике, выпроваживал из совхоза не так, так эдак. До дикости грубый человек, и заметьте: это не воспитание, это стиль работы.

— В чем вы видите причину, а точнее — природу такого явления? — спросил Беляев серьезно.

Дмитриев помолчал, собираясь с мыслями.