Золотое сечение (седьмая скрижаль завета)

Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я – город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим – можно, а меня – нет. И поэтому я ничего не боюсь».

Перед моими глазами пронеслись ужасающие картины.

Горящий Рим. Сначала всполохи пламени в разных частях города, а потом все разрастающееся зарево, подобно гигантскому огненному зверю, пожирающее саму жизнь. Крики, стоны людей, паника, смерть.

Рим горит еще несколько дней. Но виновники пожара уже названы. Начинаются гонения на христиан. По приказу Нерона людей хватают прямо на улицах, разыскивают среди обгоревших развалин, отряды преторианцев прочесывают окрестности Рима.

А тем временем на пепелище «вечного города», как грибы после дождя, растут амфитеатры – места будущих пыток и казней. Здесь люди будут умирать без счета. Рим хочет увидеть кровь, много крови. Рим хочет забыть о своем ужасе.

Максимилиан заточен в императорской тюрьме. Его камера похожа на огромную дворцовую залу – каменные полы, высокий сводчатый потолок и большие арочные окна, глядящие на руины когда-то блиставшей величием столицы мира.

Нерон решил свести с Максимилианом счеты. Свободолюбивого сенатора нельзя запугать. Его легче убить, чем сделать послушным. И случай представился. Теперь сенатор-стоик обвинен в симпатиях к христианам, и будет казнен вместе с ними.

– Максимилиан бесстрашен, – говорит Андрей. – Ведь он в ладу со своей совестью. Он честен с самим собой и верен самому себе. Ему просто нечего бояться. Как можно бояться, если ты не сделал ничего предосудительного? «Нет, страх – это слабость, – рассуждает Максимилиан. – Страшась, ты предаешь самого себя. Это недостойно». То же самое и Максим: «Будь самим собой, и тебе нечего будет бояться». Но оба страдают... В чем же причина их страдания? «Потому что я не знаю, в чем смысл страдания!» – говорит Максимилиан. Он спрашивает себя об этом – и наталкивается на пустоту. За дверью его камеры уже стоит смерть, а он так и не понял этого! Какой в нем смысл?! Зачем это дано человеку?! Ради какой цели?! Нет ответа. Пустота. И то же самое Максим. Он нашел себя, свое дело. И вдруг жизнь отнимает у него это – он парализован.

Я вспомнил Максима. Танец был для него всем. Еще в детстве знахарка сказала его матери: «Он будет у тебя учителем... учителем танцев! Только этим и спасется!» И танец, действительно, открыл ему жизнь. Максим выпорхнул в нее благодаря танцу, словно птица через малюсенькую дверцу золоченой клетки.

«Легкие, семенящие, как капель, шаги к краю сцены, парящие, почти невесомые руки. И вдруг – будто бы вырвавшийся из груди крик – резкий прыжок...

Через мгновение Максим снова потерял себя. Он не чувствовал собственного тела, не контролировал своих движении и даже не понимал, что именно он делает. Он просто жил – вдруг, внезапно, по-настоящему.

Пробежка, фуэте, изгиб тела, гран батман, прыжок жете – один, другой, третий, падение, и снова, снова полет.

Нет, не натянутые струны напрягали в этот момент резонаторы скрипок и виолончелей. Нет, это его душа – чистая, еще совсем юная – рвалась на свободу. И каждый миг, каждое движение открывали ее чему-то высшему, чему-то, у чего нет названия.

Танец был его жизнью, его внутренним миром, его Вселенной.

Максим не танцевал – он священнодействовал, являя в танце чудо собственного преображения. Из угловатой, нерасторопной гусеницы он вдруг превратился в парящую бабочку – величественную, царственную в своем утонченном изяществе».

– Да, трудно представить себе более подходящую кандидатуру на роль хранителя третьей Скрижали, – расслышал я голос Андрея сквозь пелену нахлынувших на меня воспоминаний. – И Максим, и Максимилиан – они превозмогли свою боль. Один отлучен от танца, которым он жил, другой приговорен к смерти. Но они держат удар. Их беспокоит только судьба женщины – Ани, Анитии.