Золотое солнце

Когда Крысы брали корабли и города, подчиняясь движениям моей руки, хорошо, очень хорошо, если никто не думал обо мне так, как думаю я теперь о Каске и о Гае Маркиане!

Когда мы вышли из палатки, я спросил у Одноглазого:

— Почему Каска согласился с этим дураком?

— Дерьмо собачье! Потому, что пропретора и наместника Средней Аннонии зовут Гней Элий Каска.

— Брат?

— Угу.

От Регула Каструма до того поля, где претор Каска решил лечь бревном у гарбалов на пути, четыре дневных перехода. Или три, если бы 4-й лабийский гали вел я.

Луций Элий Каска выбрал это поле потому, что оно загораживает сразу две дороги. А еще потому, что всадник со своими людьми явился из разведки и доложил: проклятые варвары на носу, а больше выяснить ничего невозможно: всюду их дозоры, едва, мол, ноги унес. Тоже, окунь пучеглазый, хорош. Была бы сила, да мама на горшок носила. А еще мне Носатый сказал, Аххаш: поле оч-чень хорошее, за спиной лес, есть куда убежать, когда побьют. А я ему говорю: точно, оч-чень-оч-чень хорошее поле, перед носом у нас болото и добрая половина правого фланга им от гарбалов закрыта. На болоте две гати, и наша стража на гатях не стоит. За болотом чащоба, а в ней «проклятые варвары», снасть камбалья, и нам не видно, сколько их, где они там, зато им отлично видно, сколько уродов я повешу утром за трусость. Что, говорит, за трусость? Да он, мол, он, да он... Вот и заткнись, говорю. Что ты — это ты, я знаю. А болтать нечего, не порть людям кураж, и так его на чуть. Заткнулся.

Претор велел поставить лагерь. Грядки выкопали, канавы тоже нарыли, посреди грядок заборчик пристроили. Я у Руфа спросил: зачем? Он говорит, мол, по уставам положено — становиться в поле за рвом, валом и частоколом... ...пока он не заорал, что прибьет меня, я никак не мог остановиться. Все хохотал, чуть наизнанку не вывернулся.

Часовых Каска выставил, хорошо. Но и здесь без деревян- ности не обошлось. Стоят его часовые реденько, друг друга не видят, между ними проползти нетрудно... Опять, видно, из-за устава их претор сна лишил, а не из-за гарбалов. А ведь раньше, наверное, иначе выходило. Уставы, Аххаш, навыдумывали для самых слабых, нерадивых и тупых, — вроде подсказки. А теперь смысл потерялся, сути не помнят, не думают, Аххаш, о сути, стаю свою не жалеют, как надо бы жалеть. Уже и подсказки не помогают. Почему все? Да больно велик их гали, родни мало, совсем почти нет родни, а о чужих не так заботятся. И надежда на чужих, крабья стать, не та. Грустно мне стало. Прежде я смеялся над ними, а теперь вижу: что тут смеяться? Нет, смеяться тут ни к чему. Недостойно. Как над безумными или обеспамятевшими... Предки у имперцев, точно, толковые были люди. По многому видно. Умели дела устроить, еще на их старом устройстве многое, Аххаш, держится. Да где они теперь?

Позвал к себе четверых своих командиров. Говорю:

— Я по-имперски худо пишу. Тиберий, ты напишешь кое-что у меня с голоса.

Он принадлежности разложил, ждет. Я коротко им сказал, как и что, смотрю, глаза вылупили. Все, конечно, кроме Лакоша. Пангдамец взвился:

— А почему бы не мне?

— Я так велю.

Молчат. Я повторяю коротко, довожу их, свиней, до ясного понимания:

— Будете слушаться Тиберия, как меня. Иначе претор вас казнит, у Тиберия — мой приказ. Ну да вряд ли он понадобится. Я прогуляться, дерьмо рыбье, иду, а не потроха свои в болото вываливать. Ждите до рассвета. Потом он будет у вас командиром. Но не раньше.

Смотрю, у Носатого в зрачках такое дерьмо посверкивает, хоть сразу шею сворачивай. Пангдамец сопит. Говорю:

— Лакош, дай мне двух твоих. С ними на ту сторону лазить сподручнее. И еще четверо за Тиберием приглядят. Чтобы худа не вышло, пока я не вернусь или пока претор о моем приказе не узнает.

Лакош кивнул.

...Много всего интересного в ту ночь было. Мы полезли тихо-тихо, даже не по гати, а рядышком, по кочкам, по мху. И водой плескать не надо бы, и на виду быть, в смысле на самой гати, упаси Нергаш... шел бы он в бездну. Хотя Нергаш вроде и так там... Разок мимо нас проползли гарбальские лазутчики, четверо. Пропустил их. У нас свое дело. Другой раз гарбальский часовой в двух шагах от меня стоял, однако дремал он, а потому жить остался. Ладно. На обратном пути попался нам часовой повнимательнее, даже успел рот разинуть, но и все...

Вернулись мы за стражу с лишком до рассвета. Все в болотной тине аж по самые брови. Чуть свои нас не прикончили — я в дозор поставил маг’гьяр, так те собственных сородичей признали не сразу. По лагерю тревога, все при оружии.