Золотой человек

Атали в нетронутом виде получила от Тимеи полный арсенал своих нарядов и украшений; весь гардероб был забит платьями из мериносной шерсти, пуха тибетской козы и граденапля, однако Атали выбрала себе самое поношенное и грязное платье, в котором когда-то только причесывалась, и носила его не снимая. При этом ей доставляло радость прожечь на нем дырку у плиты или, заправляя лампу, посадить масляное пятно: она знала, что это лучший способ вызвать досаду Тимеи. Драгоценности, стоившие больших денег, Атали также все до единой получила обратно, однако и не думала их носить, купила себе за десять крейцеров брошку со стеклом вместо камня и прикалывала ее.

Тогда Тимея выкрала у нее эту брошку и отдала ювелиру заменять кусочек стекла благородным опалом; грязные, заношенные платья все бросила в огонь, а для Атали заказала наряд из той же ткани, что были сшиты и ее собственные туалеты.

О, Тимею нетрудно было огорчить, зато рассердить было невозможно.

В разговоре с Тимеей Атали усвоила невыносимо подобострастную манеру, зная, что это больно задевает Тимею. Стоило Тимее о чем-то попросить ее, а и Атали с такой готовностью бросалась выполнять поручение, словно рабыня-негритянка, которую подхлестывают бичом. У нее даже голос менялся, когда она говорила с Тимеей. Ее естественный тон пропадал без следа, уступая место какому-то невероятно высокому, пискливому голосу, полному угодливой лести; она терзала Тимею, с приторной ласковостью сюсюкая с ней, и даже шепелявила, точно обращаясь к неразумному младенцу: "Крашавица Тимея, шладкая моя, шердце мое!".

Заставить Атали говорить ей "ты" Тимее и вовсе не удавалось. Однако самым утонченным измывательством с ее стороны было постоянное восхваление супругов друг перед дружкой; тут Атали оказывалась поистине неистощима на выдумки.

Оставаясь наедине с Тимеей, она завистливо вздыхала: "Ах, Тимея, какая вы счастливая! У вас прекрасный муж, и он так любит вас!" Стоило прийти домой Тимару, и она с невинным видом осыпала его упреками: "Что же вы так долго пропадали? Тимея заждалась вас, прямо места себе не находит. Сделайте ей сюрприз: войдите потихоньку и закройте ей сзади глаза; пусть угадает, кто это".

И супругам приходилось сносить эти оскорбительные до глубины души издевки, прячущиеся под маской подобострастия, угодливости, ласки. Ведь они не были счастливы, и Атали это прекрасно знала.

Ее усмешливое лицо повсюду подкарауливало их в собственном доме, настигало в самом укромном убежище, от этой навязчивой мести, раздражающего раболепия, язвительной угодливости невозможно было скрыться.

И оба сносили это.

Зато когда Атали оставалась одна, когда сбрасывала маску, столь мучительную и для нее самой, и для других, уж тут-то она давала волю злости!

Уединившись в своей комнате, нещадно колотила она об пол злополучную щетку, которую давеча позволила Тимее выхватить у себя из рук, ручкой щетки со всей силы обрушивала удары по чем попадя. Притворялась, будто выбивает пыль из стульев и кушеток, а на самом деле давала выход своей злости. Если шлейф платья ненароком застревал в дверях или рукав цеплялся за дверную ручку, Атали, скрипнув зубами, делала сильный рывок, и тут уж, к ее радости, либо платье рвалось, либо дверная ручка отскакивала напрочь. Разбитые чашки-тарелки, треснутые бокалы, хромые стулья свидетельствовали о тех несчастливых минутах, когда вынуждены были остаться наедине с Атали.

В особенности доставалось одному безответному объекту, на который Атали обычно разом изливала свою копящуюся по капле ярость. Безответный объект этот вовсе не был лишен дара речи, просто он имел несчастье доводиться Атали матерью. Мама Зофия норовила, бедняжка, держаться от дочери подальше и пуще огня боялась остаться с ней с глазу на глаз. Она была единственным человеком в доме, кто слышал истинный голос Атали, кто каждый день имел возможность заглянуть в бездонный омут ненависти, переполняющей душу дочери. Госпожа Зофия боялась спать в одной комнате с дочерью и в минуту откровенности показала кухарке свои испещренные синяками руки: то были следы прелестных ручек Атали. Стоило дочери, изнемогающей от сдерживаемой злобы, очутиться подле госпожи Зофии, как она, с вывертом ущипнув мать за руку, шептала ей на ухо: "Зачем произвела меня на свет?".

А уж какое наслаждение доставляло ей пнуть ногой любимую собачку Тимеи!..

Не меньшую радость испытывала она, досаждая Тимее мелкими кляузами: слуги в доме никудышные, опять сколько добра перепортили, зато языками чесать да сплетни распускать - тут они первые. И на каждый день у нее находилось что донести Тимее.