Золотой человек

Ах, слушать его было еще тоскливее, чем сигнал палачу! Слышать, как выкликают на всю улицу одно за другим названия знакомых, привычных любимых предметов обстановки, которые еще вчера она называла своими: "Раз! Два! Кто больше?" А затем: "Три!" - барабанная дробь, и карающий меч опускается.

И вновь слышится то же самое: "Раз! Два! Кто больше?".

Атали надела траурное платье - теперь единственное, и отправилась поискать кого-нибудь. Во всем доме остались лишь мать и Тимея; они сейчас, должно быть, находились на кухне.

Обе давно проснулись, давно оделись.

Госпожа Зофия выглядела толстой и неповоротливой, как бочка. Она знала: что надето на человеке, то с него уже не снимут, вот и напялила на себя с дюжину одежек, то с него уже, да еще и рассовала по карманам, салфетки, серебряные ложки. Тимея была в своей будничной одежде - простой и бедной.

Стоя у плиты, она кипятила молоко, варила кофе к завтраку.

Пори виде Атали госпожа Зофия разразилась громким визгом и бросилась дочери на шею.

- Ох, доченька милая. Красавица ты моя родимая! Что с нами сталось, что с нами теперь будет? Уж лучше бы не дожить нам до этого черного дня! Тебя небось этот мерзкий барабан разбудит?

- Еще нет восьми часов? - спросила Атали.

Кухонные часы шли.

- Как же нет, что ты, милая! Ведь в девять часов начались торги; разве ты не слышишь?

- К нам никто не заходил?

- Знамо дело, никто! Некому к нам в эту пору являться.

Тогда Атали опустилась на лавку. На ту саму деревянную скамью, где госпожа Зофия расписывала Тимее красоту свадебного обряда.

Тимея приготовила завтрак, поджарила на углях нарезанную ломтиками булку и накрыла на кухонном столе для старой и молодой госпожи.

Атали не поддавалась на уговоры, хотя госпожа Зофия усиленно заставляла ее поесть.

- Пей, доченька, красавица ты моя разъединственная! Как знать, подадут ли нам с тобой завтра кофе? Ведь у нас теперь кругом одни недруги, все знакомые нас клянут почем зря. Куда же нам деться, куда податься?

Однако причитания не помешали ей управиться со своей чашкой кофе.

А Атали думала о поездке в Белград и поджидала спутника.

Госпожу Зофию занимали свои думы, выдававшие ее весьма своеобразные представления о самоубийстве и легкой смерти.

"Хоть бы в этой чашке на дне булавка какая попалась! Застряла бы в горле, глядишь, я бы и задохнулась".

Затем она пожелала, чтобы утюг свалился с полки, как раз, когда она проходила бы мимо, угодил бы ней на макушку. Точно так же она ничего не имела против землетрясения; рухнул бы дом, и всем его обитателям - враз конец.

Но поскольку ни один из этих видов смерти не спешил посетить ее, а Атали никак не удавалось вызывать на разговор, пришлось довольствоваться малым - сорвать зло на Тимее.

- Эту неблагодарную ничем не проймешь, хоть бы слезинку проронила! Да ведь и то верно, ей-то чего плакать? Ей легко, пойдет в услужение, тем и прокормится. А то и в модистки устроится. Еще, глядишь, радоваться станет, что вырвалась отсюда на собственные хлеба, заживет припеваючи. Только ты погоди радоваться! Еще помянешь нас, не раз пожалеешь, да поздно будет.

Тимея пока еще не совершила ничего такого, о чем ей стоило бы пожалеть, однако госпожа Зофия заранее предвещала дурное, и печаль ее по этому поводу меркла лишь перед расстройством из-за тяжкой участи Атали.

- А вот что с тобой-то станется, доченька родимая, красавица ты моя распрекрасная? Кто приютит тебя, бесприютную? Каково придется твоим белым рученькам?

- Поди прочь, оставь меня в покое! - огрызнулась Атали, стряхивая с шеи причитающую мать. - Взглянула бы лучше в окно, не идет ли к нам кто?

- Да нет там никого! Кто к нам пойдет?

Меж тем время не стояло на месте, барабанная дробь и выклики аукциониста сменяли друг друга; при каждому ударе кухонных часов Атали вздрагивала, а затем, вновь подперев ладонями лицо, устремляла перед собой невидящий взгляд. Румянец ее прекрасного лица приобрел лиловатый оттенок, губы посинели; поблекший. Желтовато-серый, как у печеночного больного, цвет лица свел на нет ее пышную красоту, застывшие глаза, обведенные темными кругами, припухший рот, нахмуренные брови, стянувшие морщинками бледный лоб, превратили прекрасное лицо в уродливую, грозную маску. Атали сидела в кухне с видом поверженного ангела, изгнанного с небес в земную пустыню.

Время подходило к полудню, а тот, кого она ждала, все не являлся.

Наводящий точку шум аукциона все приближался; торги начались с комнат, выходящий на улицу, а теперь переместились во внутреннюю анфиладу, которая замыкалась кухней.

У госпожи Зофии, несмотря на владевшее ею отчаяние, достало наблюдательности подметить, сколь быстро идут торги. Едва успевают выкликнуть цену какого-либо предмета, как тут же и скрепляют каждую сделку барабанной дробью. Толпы зевак и покупателей, собравшихся на аукцион, разочарованно галдят: "Эдак здесь ничего и не купишь! Видать, этот человек не в своем уме!".

Кто же он, этот человек не в своем уме?