Золотой фонд детектива. Том 7

— Эмиль Зомбек. Он был в артели бухгалтером.

Поручик вынимает из портфеля конверт, из конверта — пожелтевший документ.

— Это справка, выданная Зомбеку директором артели. Подпись директора неразборчива.

Вавжик внимательно рассматривает справку, с недоверием качая головой.

— Это какая-то липа. В артели «Чайка» всю бухгалтерию вел я сам. Все счета, все деловые бумаги. И всех там знал. Конторщиков было больше, чем рыбаков.

— Как же вы тогда руководили еще и отделом в Народном Совете?

— Ну, знаете, — смеется Вавжик. — Нужно было как-то прокормиться. В Совете я имел небольшую зарплату, да еще по полставки в двух артелях. Каждый должен как-то устраиваться. Сам живешь и другим дай пожить. Вы знаете, как это делается.

— А остались какие-нибудь архивы, где можно найти бумаги расформированной артели? Я должен это проверить.

— Пан поручик, нужно смотреть на жизнь реальнее. От этих давних послевоенных артелей уже ничего не осталось. Архивы пошли в переработку. Тогда еще прислали циркуляр насчет того, сколько килограммов макулатуры нужно сдать государству. Вот мы и покидали в грузовик все счета и акты. Страна растет, требует бумаги, не так ли? А ваш Зомбек никогда в «Чайке» не работал. Я это знаю на все сто процентов. Боже мой, какое было время! Сколько мы водки выпили в этой артели! У меня до сих пор похмелье. А вас кто-то дурачит, пан поручик. В «Чайке» никогда не было никакого Зомбека…

Поручик прячет справку обратно в портфель.

38

Сержант Клос сидит за большим дубовым столом в скромно убранной комнате. Он смотрит сначала на буфет, потом с интересом разглядывает цветную олеографию, изображающую битву под Рацлавицами.

Входит ксендз из местного прихода, седой, в вытертой и выцветшей от солнца сутане, в теплых, хотя уже не холодно, туфлях. Он ставит на стол деревянный поднос, снимает с него тарелочку с медовыми сотами, несколько горбушек свежего хлеба, масленку и глиняный кувшинчик с молоком.

— Нужно подкрепиться, сын мой, — говорит он сержанту, — путь до нас нелегкий. Обещали провести железную дорогу, но это только в будущем году. Деревенька на отшибе, может, это и к лучшему.

Ксендз разливает молоко по кружкам, придвигает одну из них сержанту.

— А что с этим Эмилем Зомбеком, — спрашивает Клос, — о котором я вам говорил?

— Сын мой, это тяжелые воспоминания, — морщится ксендз, — Во время войны гитлеровцы сожгли всю нашу деревеньку за укрытие партизан. Все тогда ушло с дымом, даже деревянный храм, а было ему уже за триста лет. И приходские книги все сгорели. У нас теперь новый, каменный храм, может, видел по дороге? Сухой, прочный, крытый оцинкованным железом, а все же тот, деревянный, был сердцу милее.

Сержант высасывает мед из сот, закусывает хлебом, запивает молоком.

— Это самая здоровая пища, — улыбается ксендз, радуясь аппетиту своего гостя. — О чем это я говорил?

— Об Эмиле, который тут родился, — подсказывает сержант.

— А, правильно. Скажу тебе искренне, этого Эмиля Зомбека я не очень-то и помню. Знаю только то, что жил у него за лесочком дядька, кузнец. А родителей его гитлеровцы здесь убили. Родителей помню, почтенные были люди.

— А может кто-нибудь в деревне…

— В деревне трудно дознаться, здесь уже все новые. Из-за Буга пришли, репатрианты. Старые прихожане вымерли. Немцы всех сожгли и расстреляли, дитя мое… Хотя, подожди, соврал я тебе, бог свидетель, что соврал. Остались двое с того времени.

— И живут здесь?

— Здесь. Один — старец, блаженный с того страшного дня. А другая — его дряхлая жена, совсем глухая и неграмотная. Они, когда жгли деревню, укрылись на картофельном поле, около самого леса. Больше с того времени никто не уцелел.

— А та кузница, про которую вы говорили? А кузнец?

— Кузня была деревянная, только каменный очаг от нее и остался. А кузнец примкнул к войску, которое пришло с востока, и больше уже сюда не возвращался.

Ксендз снова выходит и возвращается через минуту с маленькой миской и лоскутом льняного полотна.

— Руки вымой после меда, — говорит он.

Сержант погружает ладони в миску, перебирает в воде пальцами.

— А как же вы уцелели, пан отче?

— За два дня до того, как сюда пришла жандармерия, чтобы спалить деревню, я уехал в Люблин… Сын мой, пути господни неисповедимы, и никогда неведомо, почему всевышний одних забудет, а других оградит. Никогда неведомо — почему.

Рука ксендза дрожит, когда вслед уходящему сержанту он чертит крест в воздухе, пахнущем мятой и сеном.

39

Я выехал в Н. только тогда, когда уже получил отчеты поручика Витека и сержанта Клоса.

О дороге к монастырю мне даже не пришлось расспрашивать: размещенный в старом замке, он стоял на вершине пологого холма, господствуя над окружающей местностью.

Я представился вялой привратнице. Она захлопнула ворота, оставив меня снаружи. Через несколько минут вернулась и впустила во внутренний двор.

Мы брели крутыми лестницами и коридорами, от которых веяло сыростью и холодом, потом через обширную трапезную вошли в монастырскую библиотеку. Это была, вероятно, единственная комната, выдержанная в своем первоначальном средневековом стиле, ее не затронули более поздние перестройки.