Броняк проверяет, не едет ли кто за ним, после чего сворачивает с шоссе на боковую дорогу. Через несколько минут он выезжает на лесную просеку, проложенную среди редких деревьев. Загоняет машину в рощу орешника и глушит мотор.
Опирается руками в тонких перчатках на руль и сидит неподвижно, уставившись невидящими глазами в какую-то точку за лобовым стеклом кабины. Это оцепенение длится минуту, не больше. Броняк приподнимает рукав пиджака и смотрит на часы.
Потом вынимает паспорт, выписанный на другую фамилию. Внимательно рассматривает фотографию, особенно усы и баки, которых он не носит. В портфеле из черной кожи находит пластмассовую коробочку с гримом и усами. Приклеивает их над верхней губой, наблюдая в зеркальце за каждым движением и сравнивая результаты с изображением на снимке. Затем изменяет прическу, укладывая волосы назад. Все это он делает старательно и спокойно, словно актер, гримирующийся перед спектаклем.
Закрывает портфель, приглаживает волосы и поправляет узел галстука. Вынимает из замка зажигания ключ, с которого свисает оловянный амулет в виде подковы. Выходит из машины и захлопывает дверцу. Ключик с подковой выбрасывает в кусты. Напоследок снимает перчатки, надевает плащ, еще раз смотрит на часы и уходит.
На аэродроме нас ожидала черная «Варшава» из городского управления милиции. Мы поздоровались с инспектором и сели в машину; сержант занял место рядом с водителем. «Варшава» помчалась в сторону шоссе, на котором был обнаружен оглушенный шофер холодильника.
От инспектора мы узнали, что совсем Недавно патруль милиции наткнулся на брошенную машину Рыбной Централи. Ее нашли в роще, в двух километрах от Быдгоща.
— Теперь уж Бронях не подсядет ни в одну машину, — сказал сержант. — Либо осядет в Быдгоще, либо улизнет ближайшим поездом.
Бронях ушел на поезде.
Он сидит в расхлябанном вагоне первого класса возле узкого окна, рама которого неутомимо дребезжит.
Из портфеля он вынимает газету, разворачивает ее и читает. В соседнем, также распахнутом настежь, купе галдят двое пожилых мужчин, заигрывающих с молодой женщиной. То и дело раздается ее глубокий гортанный смех.
— Да ну вас! — вскрикивает развеселившаяся пассажирка. — Вы меня уморите, ну вас!
Броняк складывает газету и снова прячет ее в портфель. Смотрит в запыленное окно. Стекло отражает его спокойное лицо и слабую, едва заметную усмешку.
— Этих поездов здесь, должно быть, до чертовой матери, — сказал сержант.
— Однако Броняк выбрал только один из них.
— То-то и оно. Если бы он выбрал все сразу, было бы намного легче.
Я напомнил, что, согласно показаниям водителя, Броняк оглушил его около шестнадцати часов. Притормаживая, чтобы прикурить сигарету, которой угостил его Броняк, шофер посмотрел на часы и хорошо запомнил время.
— Теперь мы можем подсчитать. За десять километров до Быдгоща Броняк выкинул из машины водителя. За два километра бросил саму машину. Эти восемь километров он проехал за восемь или десять минут.
— А может, он жал на все сто?
— Торопился, конечно, но все же не рисковал. Поэтому прибавь к шестнадцати часам десять минут на то, чтобы доехать до места, где была найдена машина. И добавь еще двадцать или тридцать минут, чтобы дойти от этого места до быдгощского вокзала. Мы должны проверить, какие поезда и куда отправляются оттуда после шестнадцати тридцати.
— Ну, значит, не так все плохо, как я думал, — согласился Клос, — Это ты хорошо рассчитал.
Броняк сидит в пригородной забегаловке недалеко от Старогарда. Над входом в заведение надпись: «Закусочная». Кроме него, здесь — в противоположном конце зала — только старая женщина в трауре. Из динамика, соединенного с местным радиоузлом, слышится песня в исполнении Доменико Модуньо. О луне, о любви и о лазурном море…
Броняк с усилием глотает кусок подгорелой яичницы. Потом отставляет тарелку и кладет в нее выщербленную алюминиевую вилку. Официантка с черными волосами и чересчур красными губами подает ему кофе в баночке из-под горчицы.
Броняк бросает в кофе кусочек сахара. Смотрит на часы, уже третий или четвертый раз.
На вокзале я показал фотографию Броняка в управлении службы пути. Показывал я ее и кассирше, и дежурному милиционеру, и даже женщине, продававшей газеты и папиросы в вокзальном киоске. Этого человека не видел здесь никто. Не видели его ни официанты в ресторане, ни носильщики на перроне.
Я поговорил с дежурным по вокзалу: после шестнадцати тридцати отошло три поезда — один в Варшаву, второй в Старогард, где можно пересесть на поезд до Щецина.
— А третьим тоже можно доехать до Старогарда?
— Та ясно, що можно, — ответил дежурный с явным львовским акцентом. — Тильки тогда йому треба буде робыты дви пересадкы.
Я вернулся в машину, где ждал сержант Клос.
— Ну и что? — поинтересовался он. — Тепло или холодно?
— Холодно, — ответил я. — Поехали в Щецин.
— Играешь втемную?
— С завязанными глазами. Поехали, только так, чтобы захватить Старогард. Были какие-нибудь новости из Центра?
— Ничего не было.
Сержант свернул в сторону щита, указывающего на Щецин.