Золотой истукан

Груды разбитых костей остались под стенами злых крепостей, но уже если кто уцелел — не с пустыми руками попал домой. Кто одежду вез, кто сосуды, а кто и смуглую женщину с черными, от страха дикими глазами, с темным пухом на пухлой губе. И что обидно: не десять веков, туманных и сказочных, с тех пор пролетело — недавно, лет сто, полтораста назад, считай — вчера, шуршала галька дальних причалов под днищами проворных русских однодревок.

Да. Было времечко. Ох, было, золотое. Волхв Доброжир, сыто зевнув, косо, украдкой, чтоб жадность не выдать, скользнул коротким, притворно сонным взглядом по червонным чарам и корчагам, расставленным на столе. Вобрав — будто вмиг алчно высосав их огненный блеск, светло-карие, с желтизной, глаза Доброжира сделались вовсе желтыми.

Князь- то каков, а? Не раз бывал у Ратибора волхв-первый раз видит золото на столе. Хорош сподвижник. Хорош. Скрывал от волхва своего, что этаким добром владеет. А явился чужак, киевский гость — не утерпел господарь спесивый, кучей вывалил утварь, взятую дедами в нездешних хранилищах. А может, не только из спеси сокровища выставил? Угодить намерен чужаку? Зачем? Ну, погоди.

— Двинулась Русь — да и назад подалась, — ответил он приезжему волхву, толковавшему о готах, обрах да сарматах. — Притихла. Весь белый свет забыл про нас.

— Как не забыть, — проворчал Ратибор. — Сунься к морю. Булгаре, козаре сидят на путях. Нынче, если где и встретит русских гордый грек, то лишь в цепях на торжищах невольничьих.

«Тебе бы туда попасть».

Не оттого сердился Ратибор, что годы набегов лихих миновали — сколько о них горевать? — а оттого, что сглупил, достаток тайный Доброжиру показал. Беда. Ради киянина рискнул. Верховный волхв у полян, соседей по Днепру. Хотелось уважить. Сгодится. И скоро, пожалуй. А тут — Доброжир. Теперь держись. Зарыть посуду? Все равно не отстанет, доймет.

— Козаре! — крикнул Идар, дружинник Ратибора. — Что козаре? Мелочь. Велишь, доблестный князь, разнесем косоглазых. У них мечи кривые, легкие, невзрачные. А русский меч — вот он какой! — Идар, как все дружинники, и сам их князь, и бояре, блестел обритыми на хуннский лад головою и подбородком. Только чуб да усы оставлены для красы. Он горделиво, с любовью провел большой ладонью вдоль широких ножен, — будто жену, бахвалясь ее пригожестью да статностью, погладил по упругому бедру. — Длинный. Прямой. Обоюдоострый. Тяжелей оглобли. Такой меч степняку даже поднять не под силу, не то что замахнуться им, ударить. Верно, отче? — громко и грубо, без должного смирения, обратился он к Полянскому волхву.

Дверь и окна в светлице — настежь, а все равно невтерпеж: душно, как в бане. Хоть догола раздавайся. Гости, кроме волхвов, чинно превших в долгополых ризах, панцири сняли, кафтаны парчовые скинули, мокрые рубахи распахнули на груди, но легче не стало. Пояса с тяжелыми бляхами туго сдавливали животы, пивом, брагой, медом хмельным налитые, плотно набитые снедью: калачами да пирогами, оладьями, ватрушками, блинами, толокном, холодцом, свининой с хреном, гречневой кашей, жареным гусем, ухой да рыбой заливной, да еще и куриной лапшой.

Невмочь. Расстегнуть бы, отбросить прочь. Да разве можно? На тех поясах — мечи, а без ножей, без мечей — ты ничей. Прирежут.

— Хвали мечи, да на своих не точи, — усмехнулся гость. Приятен он был Ратибору. Спокоен, одеждой скромен, чист — не то, что Доброжир в своей гремучей, в жирных пятнах, вонючей ризе. Взглядом киянин — ясен, умен, в речах — раздумчив, нетороплив. Что ни скажет, все веское, важное. Не похож на волхва. Скорей — смысленный муж, добрый советник, вроде вельмож византийских.

Волхвы — крикливы, зловонны. В глазах у них муть и злость. Вечный страх гнетет несчастных: чихнет кто за спиной — они в корчу, водой отливай. Трясутся, плюются, бормочут. Скучно смотреть. Хуже всего — своенравны, нетерпеливы. Что взбредет ненасытным в темную голову, то и сделай, подай, доставь. Конечно, волхвы — боговы, их любое хотение, даже постыдное, подлое — святое, божье. Грех думать о них с неприязнью. Однако и терпеть ту блажь досадно.

— А у нас? — воскликнул киянин. Глаза блеснули железом, и голос им зазвенел. Подобрались все, похолодели. — Нужду неотложную справить, и то один не ходи.

Трое ближних, своих, с мечами в руках должны оберегать. Срамота. Но и тех остерегайся. Чуть разживись чем-нибудь — всяк, даже брат родной, от зависти сохнет, сгубить помышляет, ограбить. Все грызутся за жирную кость, глаз никто не подымет, не обратит за камень порубежный. За ним же — тучи и смерть. Козаре — мелочь?

Глядите, как размахнулись — от Волги до плавней дунайских. Хунны да обре тоже сперва сборищем шатким казались. Уж как их только не честили: косыми, кривыми, колченогими. А те косые, — он горько усмехнулся — не то сермяжной грубости своих речей, не то их смыслу, — семь шкур спустили с дедов наших. Булгаре, козаре — те же хунны, как мы — прежние анты. Не от хилых корней — от богатырского семени род свой ведут.

— Чужих хвалишь? — вскипел Идар.