Золотой характер

Мне захотелось дать Родьке оплеуху. Просто руки чесались съездить ему по физиономии. По красивой, наглой, развязной, улыбающейся физиономии. Точно так же нахально он улыбался и острил в тот памятный день, когда мы решили всем классом поехать работать на стройку. В тот день у него была такая же самоуверенно-нахальная, великосветская физиономия. И, наверно, когда он объяснялся с Катей, с милой, застенчивой, чистой, по уши влюбленной в него тогда Катей, у него, ручаюсь, тоже была эта беззаботная, весело-шкодливая, сволочная физиономия…

— Проваливай ты к своим герлс и к своим друзьям, что целыми днями околачиваются около Центрального телеграфа. Иди пей свой кальвадос, — сказал я.

— А кальвадос не плох, — сказал Родька. — Жалко, у нас его не достанешь.

— Иди, иди, — сказал я, — побегай за иностранцами, может, подарят бутылочку и заодно выторгуешь у них пару дырявых носков…

— И выторгую, — сказал Родька. — Тебе-то что? А-а, понимаю, благородное негодование, напишешь статью в газету. Хочешь, заголовок дам: «Встреча с тунеядцем».

Это было уже слишком. Я вскочил со стула.

— А ведь не ударишь, — сказал Родька, продолжая улыбаться. — Побоишься за свою репутацию. Драка в ресторане. Мне-то что. Мне бара-бир. А тебя на бюро потянут. Будет скандал. Передовик производства, член бригады коммунистического труда и вдруг учинил драку в ресторане. Чэ-пэ! То-то, сэр!

Все клокотало у меня внутри. Я стоял перед ним с сжатыми кулаками.

— Ладно, — сказал Родька. — Не дребезжи. Это меня раздражает. Доедай лучше свой витаминный салат.

Он отвесил театральный поклон, сказал «салют современникам!» и удалился.

Родька не оставил нас в покое. Минут через десять официант принес нам бутылку венгерского вина.

— Мы не заказывали, — сказал я.

— Это вам с того столика прислали, — пояснил официант. — Подарок, значит.

— Отнесите обратно, — сказал я.

Официант посмотрел на нас, как на темных, неотесанных людей, не знающих элементарных правил ресторанного обихода.

— Вы не беспокойтесь, — сказал он. — Так принято. Они вам уважение делают. Если вы хотите им уважение сделать — пошлите тоже подарок. А еще у нас так бывает: они вам бутылочку, вы им две, они — три, вы им — четыре. А потом, значит, столы сдвигают и пьют на брудершафт…

— Не будем мы сдвигать столы, — сказал я.

Официант отнес бутылку. Со столика Родьки донесся взрыв смеха… Родька встал и подошел к помосту джазистов. Он пошептался с ударником, и вскоре мы услышали: «Ой, цветет калина в поле у ручья»… Джаз играл эту песню с какими-то шутовскими вариациями…

— Теперь нам, кажется, пора, — сказала Катя.

Мы начали ждать официанта, чтобы расплатиться. Его не так легко было заполучить. Он непрерывно курсировал между Родькиным столиком, буфетом и раздаточным окном.

— Послушайте, — сказал я пробегавшему мимо официанту. — Подойдите, пожалуйста, к нам.

— Ах, какие вы, право, — недовольно сказал официант. — Вы же видите, я занят! Не играюсь, ведь. Я им блюда подаю. Блюда могут остыть. А они этого не любят, — и он, держа над головой поднос, рысью устремился к буфету.

Я сидел, проклиная свою деликатность. Неважное впечатление я произвел на Катю в роли ресторанного кавалера. Этакий робкий простачок. В эту минуту я завидовал Родьке. Завидовал его самообладанию, его непобедимой самоуверенности, его спокойствию и нахальству.

Официант снова пробежал мимо нас с подносом, уставленным запусками. И вдруг — я глазам своим не поверил — передо мной возникла фигура Родькиной матери. Она шла к их столику.

— Я так и знала, что ты здесь, — сказала она. — Я так и знала…

За соседним столиком возникло минутное замешательство.

— Зачем ты пришла? — спросил, наконец, по возможности спокойно Родька.

— Как ты мог это сделать? — сказала она.

— Не понимаю, что случилось? — сказал Родька.

— Ты отлично понимаешь. Как ты мог это сделать?

— Мама, здесь не место для семейных объяснений, — сказал Родька.

— Никогда не думала, чтобы мой мальчик, мой мальчик… — она не договорила.

Она вынула платочек из старенькой сумочки и прижала, его к глазам. Руки ее дрожали. Да и вся ее худенькая, опущенная фигурка содрогалась от беззвучных рыданий.

Толстогубая брюнетка демонстративно отвернулась и начала пудриться, глядясь в зеркальце. Блондинка потягивала через соломинку крюшон и с явным интересом следила за развертывающимися событиями.

— Мама, выйдем! — сказал Родька. — Неудобно, все-таки…

Мать отняла платочек от мокрого лица.

— А деньги красть у матери удобно? Последние деньги, которые я отложила на отпуск. Ты же знаешь, я тяжело больна. Мне нужно лечиться. И это все, что у меня было. Боже, как ты мог…

— Не видел я никаких денег, — прошептал Родька. — Идем отсюда.

— Не видел! Не брал! Что же ты хочешь, чтобы я пошла в милицию…

— Ты этого не сделаешь! — испугался Родька.

— На этот раз сделаю!

— Мама, если ты меня любишь…

— Сделаю, — тихо сказала мать.

Родька вытащил из кармана смятую пачку денег. Мать выхватила их, сунула в сумочку и направилась к выходу.

— Мама! — засеменил вслед Родька. — Мне же расплатиться надо.

Мать вышла, не оборачиваясь.