Золотой Лис

— Ну, бли-ин! — Лиса уселась опять на табуретку, уткнулась в кулак подбородком. До-олго сидела, тупо глядя на разбросанные по кровати свидетельства, ни о чём не думала и ничего не хотела — ни-че-го. Хотела ничего не хотеть и ни о чём не думать. Чесслово, провести с Громом тренировку часа на полтора легче, чем вот так беседовать. Ох, девочки, девочки! Все дела сердечные — просто караул! И зачем Творец так придумал? Лопухнулся, чесслово! Размножались бы почкованием — и никаких проблем! Эх! Она нашарила в кармане передника личку Грома, сломала. Гром, голый по пояс, полировал двуручник тряпочкой.

— А? — сразу насторожился он.

— Скажи жа… Лягушонку, пусть сватов засылает, — мрачно сообщила Лиса.

— О! — заулыбался Гром.

— Вот тебе и «О!». А ещё передай: теперь не только жопу, а и башмаки мне лизать будет! Ракообразно, блин!

— О? — удивился Гром.

— Да эта балда вбила себе в голову, что она полукровка! Жизнь она, видите ли, ему портить не хочет! Весь язык стёрла, пока уболтала!

— О-о! — восхитился Гром.

— Вот именно. В общем, передай, хорошо? А я сейчас наверно отрублюсь на пару часов. Чё-то мне нехорошо.

— Э-э, Лиса, ты вот что, ты погоди, — заторопился Гром. — Ты это, давай-ка я сначала зайду, прямо счаз — разговор есть такой… А потом уж ты и того, спать ляжешь.

— Что такое? — нахмурилась Лиса.

— Да вот, видишь, какая штука… — Гром отложил двуручник и шагнул в комнату.

Дворец, Малый покой

День клонился к вечеру. В воздухе плыли ароматы вечерних цветов, тихо лепетали листья гигантской раскидистой кроны. На искривлённом в виде скамейки стволе отдельно стоящего дерева удобно расположился эльф. Одна нога вытянута вдоль скамейки, на колене другой, согнутой, пристроена книга, локоть опирается на выступ ствола. Эльф читал книгу, курил трубку и поблёскивал свежевыбритым черепом.

Неподалёку, так, чтобы свет солнца не бил в глаза, был установлен мольберт. Эльфийка в заляпанной красками хламиде и убранными под косынку волосами писала красками.

— Сердце моё! — нарушила она молчание. — Может быть, ты всё же отрастил бы себе волосы? Тебя так трудно рисовать! Эти блики от твоей макушки — они так портят композицию…

— Счастье моё! — отозвался эльф. — Ну не обижайся, ну не хочу я! Ну я ж тебе уже объяснял! Почти тысячу лет мыл, сушил, расчёсывал, мыл, сушил — ну сколько можно-то? У меня последние десять лет такое ощущение было, что я себе этим гребнем гоблинским последние мозги выскребаю. Ты даже не представляешь, насколько хорошо я без них себя чувствую! Пусть теперь Дэрри отдувается, Венец Жнеца без волос не наденешь. А у меня теперь по протоколу капюшон — и кому какое дело, что у меня там на голове?

— А если вдруг понадобится куда-нибудь пойти? Без капюшона?

— Ну и куда, например? — вопрос остался, как всегда, без ответа. Оба знали, что идти, в сущности, некуда. Для посещения оперы или театра существовала парадная мантия с капюшоном, а в гости — к кому? В леса, родителей Риана навестить — так им дела нет до наличия или отсутствия шевелюры, а к на-райе в гости они не ходили никогда. Рэлиа не любила эти сборища, дай ей волю, она бы и дворцовые приёмы отменила — но это было не в её власти. Хоть ты десять раз на-фэйери, а четыре раза в год изволь организовать праздник. И часов пять кряду тебе будут кланяться и фальшиво улыбаться. Фу! Разговор завял. Сонно шептались листья под лёгким ветерком, чирикала пичужка на ветке.

На крыльце возник мажордом, стукнул жезлом об пол:

— Риан Квали на-райе Стэн… — взгляд Рэлиа сделался, как у побитой собаки, виноватый и испуганный, отец озабоченно нахмурился. — … на-фэйери Лив, Ру…

Маленькая крошечка власти, невинная, вернее — безнаказанная, шалость: гаркнуть Призыв и посмотреть, как сын на-фэйери дёрнется, словно марионетка, сверкнут на миг краски, и опять он станет серым, и даже не попытается шугануть, настолько ему всё безразлично. Но в этот раз не прокатило. Перед носом мажордома материализовался вдруг увесистый кулак, сверкнули зелёные глаза. «Только попробуй» — многообещающе шепнули ему в ухо.

— К-как угодно на-фэйери… — поперхнулся мажордом, сделал чёткий поворот и пошел к двери. Спина выражала почтительность, но физиономия скривилась в шкодливой ухмылке с высунутым языком. Закрыв за собой дверь, он нервно, но довольно захихикал.

— Мам, пап, привет! Когда вы его выгоните наконец? Наглый, блин, как простуда!

С мамы и папы можно было писать картину «Изумление» Папа, уже собиравшийся встать, замер в нелепой позе: одна нога на скамейке, другая уже на земле, книга упала, на губе повисла приклеившаяся трубка. У мамы из руки выпала кисть, палитра перекосилась, поползли, смешиваясь, краски. И было чему удивляться: лучезарное существо, бодро скакавшее вниз по ступенькам, походило на их сына двухмесячной давности так же, как тропическая бабочка на комара-абстинента. Принц сиял. Развевающиеся локоны переливались искрами, глаза сверкали, щёки пылали. Уши горели.

— Сыночка… — неуверенно сказала мама, роняя палитру.