Золотой огонь Югры

Пока Кирюшка пристраивал на рогульки котелок, Арчев достал из котомки кружки, копченую рыбу, вяленое мясо, пресные лепешки, оставшиеся от пиршества у Сатаров. Стрельнув взглядом на отвернувшегося Кирюшку, выхватил серебряную статуэтку, сунул ее за пазуху. И задумался, глядя на знак сорни най, вырезанный на сосне.

«Кушать готово-с, Евгений Дмитрии», — сладким голосом возвестил Кирюшка и, приторно улыбаясь, показал мизинцем на снедь.

Молча, сосредоточенно поели и легли спать. Арчев поворочался, пристраивая поудобней котомку под головой, поджал ноги к животу, упрятав их под шинель, и, полузакрыв глаза, уставился на красное пятно костра. Сквозь дремотное марево видел он себя мальчиком с мягкими русыми локонами, в лиловой бархатной курточке с кружевным отложным воротничком: он залез с ногами в мягкое, удобное кожаное папино кресло и, старательно водя пальцем по желтой, шероховатой бумаге памятных записок прадеда, переплетенных в уже потертую юфть, читал по складам серые выцветшие строчки со смешными загогулистыми буковками: «…и бысть в бытность мою володетельным князем земель Кондинских, кои в ближней Югре расположены есть, зело почитаемый предками нашими наипервейший истукан, именуемый вогуличами сурэнь нэ, а людишками остяцкого племени зовомый сорни най…»

Проснулся Арчев от острого, враз захлестнувшего ощущения страшной опасности — такое бывало с ним, и предчувствие беды никогда не подводило, — но не шелохнулся: подождал, пока успокоится сердце, сделавшее болезненный сбой. Когда боль в груди притупилась, резко открыл глаза.

Прямо в лоб ему был направлен револьвер. В утреннем сумраке лицо Серафимова, с черным пятном бородки, с черными, лихо закрученными усиками, обрамленное черными кудрями, казалось неестественно белым, как восковая маска.

— Что это значит, болван? — еле сдерживая бешенство, спросил сквозь стиснутые зубы.

Шевельнул рукой, хотел привстать.

— Тихо, тихо, не дрыгайся. — Кирюшка прижал ко лбу Арчева дуло так сильно, что заныла кожа. — В вашем ли положении лаяться, гонор показывать? Нехорошо-с, я ведь могу и осерчать… — Изобразил губами улыбку, но глаза оставались настороженными, колючими. Потянул из-под головы Арчева котомку. — Простите великодушно за беспокойство. Мне, миль пардон, статуэточка та серебряная спонадобилась.

Арчев приподнял голову, двинул руку к поясу. Кирюшка стрельнул по ней взглядом.

— Эте-те, какой вы отчаянный! Оружье ищете? А пугач-то ваш вот он, у меня. Аль не признали с перепугу? — Мелко засмеялся, откачнулся назад, дернув котомку к себе. — Шлепнуть бы тебя, гада, для верности, — сказал зло, — да грех на душу брать неохота… Ничего, тайга сама упокоит. — Отполз, не сводя с Арчева револьвера, вскинулся рывком на колени. — Прощевайте, князь. Я, когда Сорни Най заполучу, да в Париж доберусь, панихидку в вашу память закажу. Где желаете?

— Хорошо бы в Сан-Шапель или в Сакре-Кер, — спокойно сказал Арчев. — Да ведь я православный. Поэтому сходи, не поленись, любезнейший, в русскую церковь на улице Дарю… Вот тебе на расходы.

Медленно сунул руку под шинель, под френч. Достал статуэтку, качнул на ладони.

Кирюшка пораженно заморгал, невольно опустил револьвер, глянул растерянно на котомку. И тут же Арчев с силой метнул ему в лицо статуэтку. Кирюшка вскрикнул, выронил оружие, но не успел еще прижать взметнувшиеся ладони к рассеченной щеке, как опрокинулся от удара прыгнувшего на него Арчева.

— Мразь… лавочник… бакалейщик! — Арчев, еще в прыжке успевший схватить револьвер, уже стоял над бывшим подручным. — Сорни Най тебе захотелось? Один все заграбастать надумал, галантерейщик? Ничтожество!

Он, зверея, с яростью пинал извивающееся у ног тело.

— Пощадите, ваше благородие! — визжал Кирюшка. Обхватил сапог, ломающий ему ребра, принялся целовать его, ловя обезумевшими от ужаса глазами взгляд Арчева. — Пощадите, заместо дворняжки вам стану. Пожалейте, помилуйте!

— Зачем ты мне нужен, скотина? — Арчев брезгливо поморщился и нажал на спуск.

Кирюшка выгнулся, захрипел, завалился на бок и, дернувшись, вытянулся расслабленно.

Арчев сунул револьвер в кобуру, подобрал с травы статуэтку. Упрятал ее поглубже в котомку и не спеша спустился к реке. Бросил мешок в лодку, отвязал ее, оттолкнул, вскочил через борт.

Парамонов, жмурясь от выползшего из-за леса солнца, истомно потянулся, перевалился с левого бока на спину.

— Слышь, Степа, — окликнул, позевывая, приятеля. — А что, ежели их благородие с Кирюшкой нас омманули? Оставили, как Ваньку на тоем стойбище, воздух стеречь, а сами уже клад делют?

— Не, им без нас такую прорву золота не утащить, — сонно отозвался Степан. — Вернутся, куда им без нас?.. Сыщут шаманенка и вернутся… Ох, тошно! У тебя голова не трешшыт?

— Трешшыт, Степа, — вздохнул Парамонов. — Должно, подмешал чегой-то покойный колдун.

Степан, пошарив рядом, нащупал бутыль, вдавленную в песок. Поинтересовался с ехидцей:

— Стал быть, шаманскую пить не будешь?.. А я хлебну.

Сдвинул фуражку, приподнял голову. И замер.