Золотой огонь Югры

И не договорил: Арчев, оскалившись, дернув верхней губой, звонко шлепнул пятерней по его загривку, вышвырнул Козыря на середину кухни, а Тиунов, выдернул из кармана револьвер, вскинул его, щелкнув предохранителем.

— Не ерепенься, — попросил вкрадчиво. — И слушайся старших.

— Мразь, дрянь помоечная! — Арчев брезгливо вытер ладонь о грудь. — Бунтовать еще вздумал, поганец!

— Не волнуйся, Козырь, никто тебя не узнает. Даже родная мама. — Тиунов ласково заулыбался. — Мы обрядимся в зимогоров, в этаких разнесчастных бедолаг, которые бродят по дворам. — И жалобно, просительно-заискивающе загундосил: — Кому дрова пилить-колоть? Дешево берем, посочувствуйте обнищавшим, граждане-хозяева!

Все с изумлением уставились на него, услышав вместо сочного, уверенного баритона дрожащий, надтреснутый и жалкий голос.

Тиунов самодовольно захохотал, качнулся. Кивнул Ирине-Аглае. Та поднялась с табуретки, проплыла к дверям в гостиную, скользнула мимо Арчева, прошла в спальню. Что-то стукнуло, прошелестело, зашуршало, и женщина вернулась в кухню с большим мешком и круглой шляпной коробкой. Коробку подала Тиунову, мешок положила к ногам Козыря, около которого и застыла, сцепив у груди руки.

Тиунов открыл коробку, вынул несколько париков, накладных бород, усов. Поперебирал их, поразглядывал, встряхивая иногда, точно аукционщик пушнину. Выбрал раздерганную пегую бороденку.

— Вот это подойдет, — протянул бороденку Ирине-Аглае и, увидев, что Козырь ошалело таращит глаза, прикрикнул: — Переодевайся! Чего тянешь?

Козырь нехотя развязал мешок, нехотя взял его за углы, вытряхнул содержимое на пол: два потрепанных, порыжелых армяка, мятые шляпы-гречневики, заплатанные портки из сарпинки, опорки, пара стоптанных сапог.

— Сапоги оставь мне! — приказал Тиунов, натягивая на лысый череп бурый с проседью парик. И усмехнулся: — В них удирать легче.

Козырь шепотом выругался. Разделся, не отворачиваясь, зло и ядовито посматривая на невозмутимую Ирину-Аглаю, натянул полосатые портки, ветхую косоворотку; обулся, обмотав ноги онучами, в опорки; влез в армяк и, запахнув его, демонстративно задрав выпяченный подбородок, вытянулся перед женщиной. Она наклеила ему бороду, усы, взлохмаченные брови, надела парик с сальными, сосульками обвисшими волосами. Из жестяной баночки, которую вынула из шляпной коробки, достала гримерные краски, карандаши, помаду. Нанесла Козырю под глазами тени, вытемнила щеки, скулы, подрисовала морщины — все делала привычно, сосредоточенно.

Отошла на шаг, посмотрела оценивающе на свою работу. Повернула голову к Тиунову, гримировавшемуся около зеркала над кухонной раковиной. Тот, превратившись во взъерошенного, серенького старичка с виновато-скорбно наморщенным лбом, оглянулся, подошел к женщине.

— Густо наложила. Заметно, если в упор… — растер мизинцем грим около глаз Козыря, около ноздрей. — Ну-ка покривляйся, — попросил деловито. — Борода не стягивает кожу? Не мешает?

— Замечательно! — Капитан восхищенно поцокал языком. — Действительно ни одна собака не узнает!

— Заткнись, флотоводец! — гримасничая, играя лицом, рявкнул Козырь. — Фролов — не собака. Он эту туфту сразу раскусит. — И, подпоясываясь веревкой, тоскливо вздохнул: — Фролов, в гробину его кости, наверняка уже пасет нас. А мы прем в нахалку, как с копейкой на буфет!

10

Фролов сидел в кабинете начальника, смотрел в окно и, не жмурясь от предзакатного солнца, ровным голосом докладывал о побеге с парохода.

— О твоем ротозействе доложу в Москву, товарищу Дзержинскому, — глядя в стол, сухо сказал начальник, когда Фролов умолк. — Пусть коллегия Вэчека решает вопрос о наказании. — Смахнул ладонью невидимые пылинки с зеленого сукна перед собой, поправил крышку чернильницы. — Ты же, пока не отстранен от работы, обязан как можно скорей поймать этого палача. — Поднял требовательные глаза. — Обязан, слышишь! Надо показать людям, что агонизирующие эсеры выродились в обыкновенных уголовников и ничем не отличаются от бандитов типа Тиунова.

— Тиунов? — удивился Фролов. — Бывший писарь военного комиссариата, не он?

— Он самый. — Начальник выпрямился, раскинул руки по столу, сжав кулаки. — Мы навели о нем справки. До революции был антрепренером. Ярый монархист. Бредил спасением Романовых, потому и оказался в наших краях. После колчаковщины примкнул к эсерам. Накануне мятежа был откомандирован контрреволюционным подпольем в Екатеринбург, где сумел ускользнуть от наших коллег. Недавно объявился здесь. Амплуа: грабежи, убийства, налеты — полный букет мерзостей. Кстати, он служил в сотне Иисуса-воителя у Арчева.

— Вот как? — Фролов насторожился. — Может, Арчев у него и спрятался.