Золотой саркофаг

В донесении его внимание сразу привлекло имя садовника. В нескольких строках, приписанных в виде примечания, сообщалось, что садовник Квинт упал с высокой груши и разбился насмерть. Жена его, Саприция, похоронила старика в Салоне, а сама переселилась к его родственникам в сирийскую деревушку Апат. На основании этого оба исключаются из списков служащих и снимаются с довольствия.

Император вздохнул с облегченьем. Опять боги, играя ему на руку, предвосхитили его намерение. Они покарали Квинта, если он был виноват; если же нет, то предупредили возможное с его стороны преступление. Старуха меньше беспокоила императора; к тому же, если она на самом деле отправилась в Апат, то наверняка не избежала своей судьбы. Галерий сообщал ему, что он окончательно усмирил весь Восток, причем жертв было сравнительно немного. Пришлось сжечь только деревню Апат вместе с безбожниками, да еще в Мелитене он казнил каждого десятого.

Сопротивления не было почти никакого; такова уж порода этих безбожников: они наглы, пока не чувствуют над собой господина, а когда ими повелевают решительно, сразу поджимают хвосты, словно побитые собаки. Антиохийская чернь тоже бунтовала только день, а потом попряталась в катакомбах. Здесь особенно отличился принцепс Максентий, так что Галерий, опираясь на позволение императора, разрешил ему вернуться в Александрию. Заручившись его, Галерия, согласием, Максентий собирается испросить императорское соизволение на то, чтоб осуществить намерение, внушенное ему богами домашнего очага. Принцепс Константин лежит раненый в Никомидии; стрела попала ему в спину, что никак не делает ему чести.

Доклад Галерия успокоил императора особенно тем, что в Антиохии не произошло серьезных волнений, которых он опасался, подписывая последний эдикт против христианства. Христиане рассеялись, или же страх образумил их. В официальных сводках император читал о новых арестах, но упоминаний о смертных казнях не попадалось. Это обстоятельство можно было объяснить лишь тем, что боги просветили разум как прежних, так и новых приверженцев христианской веры. Стало быть, они поняли, что лучше жизнь ценою принесения жертвы старым богам, нежели позорная и бесцельная смерть за упорствование в своих предрассудках.

Кстати, тут явился на аудиенцию верховный авгур Тагес. Император был в прекрасном расположении духа, а верховный жрец – хмур и озабочен. В его поведении не был ни притворства, ни елейности; чувствовалось, что он искренне чем-то потрясен.

Он сразу объявил императору, что лишь после долгих колебаний решился на этот шаг, который, как он прекрасно понимает, может стоить ему не только его священной должности, но и самой жизни. Но ввиду того, что страх сковал всем уста, он счел своим долгом все же поговорить с императором. Дело касается христиан; оно уже переросло рамки обычного дела о нарушениях общественного порядка. Вместе с престижем богов и императора подвергается опасности благоденствие всей империи.

– Чего же еще надо? – с раздраженьем прервал жреца император. – Разве не издан закон, нависший, подобно обнаженному мечу, над головой каждого христианина?!

Верховный жрец отвечал, что закон, которого нельзя применить, ничего не стоит и что не было смысла обнажать меч, которым нельзя ударить. Тюрьмы переполнены, даже несколько государственных мастерских пришлось переоборудовать под места заключения. Скопились тысячи и тысячи арестованных: мужчины и женщины, старики и дети, знатные граждане и жалкие рабы. Никто из них не желает отказываться от своих предрассудков, все клянут богов и императора, – однако ни на ком из них волоса нельзя тронуть… из-за одной христианки, стоящей на недосягаемой для смертных высоте.

– Кто это?! – бледнея, крикнул император.

– Богоравная.

– Я спрашиваю: кто?!

– Твоя божественная супруга.

Вымолвив эти три тяжкие слова, жрец вздохнул с облегчением, всей грудью… Император низко опустил голову, сложив руки на животе.

– Сделала она что-нибудь или говорила?

Жрец ответил правду. Императрица ничего не говорила и не делала, но именно этим воспрепятствовала исполнению закона. Она ни во что не вмешивалась, но и не принимала участия в публичных жертвоприношениях. Отчаяние и смятение охватили весь город. Сначала недоумевали: где же императрица? Но потом послышались крики: «Пусть императрица начнет!» И вот весь мир ждет, затаив дыхание: как поступит император?

– Пойми, божественный повелитель, что не безбожники указывают на императрицу. Нет! Безбожники и не думают за нее прятаться, так как в безумии своем страстно жаждут пострадать за веру. В своих нелепых молитвах и сумбурных песнях они только и просят бога приблизить час мученичества. Люди, искренне верующие, требуют, чтобы жертвоприношения начала сама августа, и мы не можем приняться за христиан, пока…

Он запнулся.

– Говори! – спокойно приказал император. – Я знаю, что ты исполняешь свой долг. И ты тоже знаешь, что за исполнение долга я никого не караю.

Верховный жрец пал ниц и, поцеловав сандалию императора, продолжал: