Золотой саркофаг

– Хотя не обагрить их было совсем не легко. Во многих местах христиане никак не хотели примириться с тем, что я ограничился закрытием их церквей и сожжением книг. Нашлись такие, которые во что бы то ни стало хотели быть казненными: видимо, какой-то демон лишил их рассудка. Впрочем, возможно, их распаляла обыкновенная жадность: они все кричали про какой-то венец, которого я будто бы их лишаю, и грозились уйти из моих провинций туда, где они ценой жизни обретут нетленные сокровища. Перепуганные преторы спрашивали меня, как поступать с такими юродивыми. Я приказал гнать в шею всех, кто хочет умереть, а не желающим образумиться выдавать по медяку на веревку.

Такие меры принцепсу явно не понравились; он хотел что-то сказать, но императрица опередила его, спросив цезаря, намерен ли он все рассказать императору так же откровенно, как ей.

– Я расскажу ему еще больше, чем тебе, августа. Ведь я буду обращаться не только к сердцу человека, но и к мудрости государя. Я спрошу его, считает ли он действительно полезным для империи истребление добродетельной части ее населения?

– О нет! Он считает их злейшими врагами империи, – покачала головой императрица.

– Как знать… – пожимая плечами и глядя на сына, возразил цезарь. – Их ведь очень много, и они сильны своей преданностью и сплоченностью. Если император и впредь будет слушать Галерия – с тобой, августа, я говорю совершенно откровенно – и сделает их врагами, тогда, пожалуй, империя и в самом деле из-за них погибнет. Но если император согласится с нами, то вполне вероятно, что именно они превратят весь мир в единую империю.

Принцепс, снова воодушевленный словами отца, рассказал несколько случаев, свидетельствовавших о чудесной стойкости христиан. Особенно удивляли его женщины, своим беспримерным мужеством не раз посрамлявшие мужчин. Среди последних всюду встречались колеблющиеся. Впрочем, и те цеплялись не за самую жизнь, а скорее за удобства, за мелкие ее радости. Один не пожелал расстаться со своей службой, другой не хотел, чтобы друзья отворачивались от него при встрече, или чтоб в общественных термах люди выскакивали из басейна, в который входит он; были и такие, что возвращались в старую веру только затем, чтобы прохожие не плевали на их детей; слышал он и о христианах, отрекавшихся от своей веры, лишь бы иметь возможность бывать на гладиаторских играх, присутствие при которых, как при всяком кровопролитии, христиане считают смертным грехом. А женщины?! Ему рассказывали про одну молодую вдову в Вифинии[158], которую сам судья хотел как-нибудь спасти. Он насильно всунул ей в руку несколько зерен пшеницы, подвел ее к жертвеннику и держал ее руку над огнем, пока пальцы не разжались и зерна не упали в огонь. Судья объявил, что предписание закона исполнено и, поставив молодую женщину рядом с собой на кафедре, предложил ей лишь громко произнести: «Да погибнут безбожники!» Она с воодушевлением выкрикнула эти слова, указывая на судью, палачей и публику. Тогда ее казнили, повесив за ноги над костром. В Анкире другую женщину, муж которой отступился от веры, никакими истязаниями не могли заставить сказать больше двух слов, в которых она объявляла себя христианкой. Загоняли ей под ногти тростниковые иглы, лили на грудь расплавленное олово, капали на лоно ледяную воду, отрубили сначала ноги, потом – руки, а тело, в котором жизнь уж еле теплилась, привязали к столбу с шипами. От этой последней муки она еще раз открыла глаза и увидела мужа, смущенно прятавшегося в улюлюкающей толпе. И она нашла в себе силы крикнуть ему: «Не смущаться тебе надо, а гордиться, что господь удостоил жену твою мученической смерти!» Он кинулся к ней, обнял уже мертвое тело, и так как их невозможно было разнять, его там же прикончили железными палками. Но все это не может сравниться с подвигом эдесской матери, приговоренной к сожжению вместе с четырьмя сыновьями, так как она утверждала, что они тоже истинные христиане. Когда палачи пришли за ними в тюрьму, младший сын, по имени Берулас, испугавшись их свирепого вида, юркнул за дверь – бедняжке было всего четыре года. Палачи и не заметили бы его отсутствия, но мать сама вытащила ребенка из-за двери, не желая мириться с тем, что ее любимец не будет сидеть с ней рядом за золотым столом господа в царстве небесном.

– Ну нет, принцепс! – Императрица даже привстала. – Это не мать, а какое-то чудовище! Кровожадней гирканской тигрицы!

На минуту Константин умолк, смущенный. Потом попросил извинить его: он не имел намерения волновать августу, а только хотел убедить ее, что такую веру с помощью палачей не сломить. Он слышал только об одной женщине, которая поколебалась и стала турификатой.

Императрица впилась ногтями в подлокотники.

– Что это такое – турификата? – спросила она, задыхаясь. Она надеялась, что это слово обозначает не то, что она подозревала.

– Турификата – такая христианка, которая принесла богам жертву курениями. Та, о которой речь, даже молилась богам, прося исцелить ее больного сына.