Золотой саркофаг

– Но не за веру, а за то, что последователи Мани вступили в заговор с персами, против которых мы вели войну. Это были свирепые фанатики. Они низвергали статуи наших богов… А ты как считаешь, Констанций?

Белый цезарь, вспомнив Елену и Минервину, отвечал весьма осторожно. Насколько ему известно, христиане ни жилищем, ни языком, ни обычаями не отличаются от остальных людей. Они, как и все, женятся и плодятся; только их вера запрещает вытравлять плод. Законам христиане подчиняются, даже превосходят требования законов своим смирением. Пребывая на земле, они полагают, что их радость, вся жизнь их находится на небе. По их словам, где они живут, там и родина; но для душ их любая родина – чужбина.

– Стало быть, они сами признают свои преступления! – хриплым голосом крикнул Галерий, вопреки приличиям, полагающимся на совещаниях.

Констанций сбился с мысли и поспешил закончить свое слово. Он не знает, сколько христиан живет в его странах, но, видимо, это кроткие, смиренные люди, так как до сих пор никто еще на них не жаловался. Сам он, как это хорошо известно его соправителям, никогда не был сторонником насилия, и ему всегда удавалось человечностью достичь гораздо больше, чем можно было бы добиться жестокостью.

Обязательное поддакивание их сиятельств и на этот раз не заставило себя ждать, но лицо Галерия, всегда красное, вдруг словно выцвело: в последних словах своего старого врага он уловил явный намек.

– Сотоварищ мой – цезарь говорил о безбожниках чуть не по-семейному нежно, – резко начал он. – Разреши и мне, божественный август, показать семейные раны, нанесенные безбожниками.

– Говори, – удивленно посмотрел на него император.

– Нет. Говорить буду не я, – зловеще сверкнул дикими глазами бывший пастух. – Позволь привести пред лицо твое жреца моей матери. Он скажет.

Через минуту Галерий вернулся с долговязым, заросшим черной шерстью верзилой в поношенной тоге деревенского жреца. Новоприбывший хотел, видимо, пасть ниц перед императором, но вдруг затрясся всем телом, пошатнулся и грохнулся навзничь, бессмысленно выпучив глаза и скрежеща зубами. На губах у него выступила пена.

– Священная болезнь, – содрогнулся император, и все присутствующие склонили голову перед колоссальной статуей Юпитера, с олимпийским спокойствием взиравшего на них из дальнего угла зала.

Потом все стали смотреть на священного больного с глубочайшим почтением, которое во всех случаях полагалось эпилептикам. Припадок продолжался недолго. Косматый поднялся и, прежде всего, воздал благодарение богам, удостоившим его священной болезни за те страдания, что причинили ему безбожники. Потом он рассказал, что служил у матери Галерия, божественной Ромулы, построившей в своих сардских владениях святилище великой богини Реи, чтобы неугасимой жертвой молить ее о покровительстве сыну, благочестивейшему и милостивейшему цезарю. Но теперь святилище разрушено безбожниками. Они вдребезги разбили статую богини, а его, жреца, подвергли безжалостному бичеванию.

Тут он скинул тогу и показал исполосованную лиловыми рубцами спину.

– Иди с миром, – кивнул ему император и, насупившись, обратился к Констанцию:

– Как видно, не везде христиане так безобидны и смиренны.

Констанций низко опустил голову. Максимиан, возмущенно всплеснув руками, заявил, что безбожники свирепей диких зверей. Галерий, скрестив руки на груди, ждал с мрачным взором решения императора. Диоклетиан, сложив ладони вместе, долго перебирал пальцами, как делал всегда в минуты глубокой задумчивости. Потом решительно промолвил:

– Святилище Реи в именье почтенной Ромулы восстанови, цезарь, за мой счет и привези туда статую великой богини из римского храма. Найти и наказать святотатцев поручаю тебе.

Галерий преклонил колено, но все еще недовольно спросил:

– Ты не боишься, повелитель, что безбожники подожгут и твои палаты?

– А сколько их, этих безбожников? – обратился император к министрам.

Оказалось, никто не знает. Известно, что христианские храмы есть почти в каждом городе, но сколько народу их посещает, никто до сих пор не интересовался.

– Нужно сосчитать их по всей империи! – приказал император нотарию. – Нынче же разослать приказ всем ста десяти наместникам провинций.

С этими словами он поднялся. Министры стали подходить к нему по очереди и, преклонив колени, целовать край императорской мантии. Диоклетиан объявил им, когда и кто из них должен явиться к нему на аудиенцию – до возвращения вместе с ним в Никомидию.

Затем император спросил своих соправителей, как долго думают они оставаться в Антиохии: он хотел бы на прощанье отужинать с ними за общим столом. Констанций, у которого еще не прошла оскомина от совместной семейной трапезы с Галерием, попросил императорского соизволения отправиться в путь вместе с семьей немедля: ведь ему предстоит ехать дальше всех – к берегам Атлантического океана.

– Что ж, поезжай, – согласился Диоклетиан и, протягивая Констанцию руку для поцелуя, добавил: – Только сын твой пусть и впредь остается со мной: это умный и очень приятный юноша.