Золотой шар

Новообретенные братья и сестры не очень‑то к нему благоволили, и он не искал их дружбы. Единственно, к кому он привязался, на свой лад, разумеется, из гордости не выказывая этого слишком явно, — к старшей дочери пастора Хедевиг-Регице, чьи огненные кудри выбивались из любой прически. У Хедевиг-Регице был большой алый рот, звонкий смех и мальчишечьи ухватки. Юбки ее то колыхались от хохота, то высекали искры. Хиртус и трепетал ее, и тянулся к ней. Она была — заступница. Без нее он не отваживался навещать свою бабку. Ту он просто боялся.

Кротость, послушливость и красиво расчесанные золотистые кудри ничуть не трогали Марен. Она так и буравила Хиртуса своими глазами. Иногда ему чудилось, что оттуда растут два маленьких острых зуба, а в другой раз глаза ее напоминали прозрачные бездонные озера, в которых не отражаются ни печаль, ни радость. «Вот так‑то, — говаривала она, утягивая его в эти озера. — Чему быть, того не минуешь».

Хиртус ее недолюбливал и, когда они с Хедевиг-Регице, отбыв повинность, в сумерках возвращались домой, позволял брать себя за руку. Зато он проникся странной приязнью к Антону Кюнеру, что женился на старшей дочери Марен, Кирстине, а теперь лежал в алькове и харкал кровью. Обессилев от кашля, Антон Кюнер откидывался на подушки, и взгляд его выражал страдание и покорность. Хиртус находил, что это ему к лицу.

Пока Хиртус подрастал под кровом у пастора, его отец прибрал к рукам весь Остров. Долго ли, коротко ли, он обзавелся еще двумя лодками и сколотил артель — из молодых моряков, что победней да порасторопней. В артель к нему шли с охотой, хотя обещать он много не обещал, а говорил только: «Перебирайтесь сюда. Дел хватит».

Ловы были лучше некуда. Остров будто плыл посреди огромного рыбьего косяка. Да, Нильсу Глёе и впрямь привалила удача. Одну за другой вытягивает он полные сети, в которых барахтаются белокорые палтусы, морские языки, ершоватки, бьются сверкучая камбала и отборнейшая треска. На задворках домов, что повырастали друг возле друга у Западной бухты, хлопочут женщины с девушками: чистят рыбу, складывают ее в солельные чаны, развешивают сушиться и вялиться. Руки у них в рыбьей крови и слизи, рыбины разевают рты, чешуя поблескивает на солнце.

Как хозяину лодок Нильсу Глёе причиталась половина всего улова, и вскорости он купил себе парусник и наладился возить рыбу на материк. Мало-помалу он отошел от ловецкого промысла и занялся тем, что скупал и перепродавал рыбу.

Об Острове, где живется безбедно и вольно, покатилась молва. Иные женщины и помыслить себя не могли в этакой глухомани, а, глядишь, уже разбили там палисадники, понасажали яблоньки, бузину, посеяли целебные травы.

Народу на Острове прибывало. Заинтересовалась им и казна. А как же? Раз городишко — кто‑то должен стоять у власти, взимать подати, пошлины. На Остров прислали фогта [1], препоручив ему до поры до времени и пошлинный сбор. На месте обветшалой часовенки, сложенной моряком, некогда спасшимся с разбитого корабля, поставили церковку; к ней примыкал пасторский дом, только он пока пустовал. Еще построили ратушу, и не просто ратушу, а с арестантской — авось пригодится.

Престарелый овчар, чья хижина стояла у самого леса, давно уже умер. Рыбаки постарше, навыкшие к вольготной жизни и не падкие до новин, задумчиво покачивали головами. Однако же дети и внуки — ничего, жили не жаловались, вот разве что на беду их на Острове объявился учитель и принялся вколачивать в дубоватые их головушки всяческую премудрость. По весне, с началом путины, у мальчишек топырились уши и раздувались ноздри. Цифры и буквы взвивались вверх, приплясывали на солнце и распадались в прах. Учитель самолично законопачивал щели и забеливал окна, чтоб никого не манили ни гул моря, ни яркий солнечный свет.

Городку было еще расти и расти, а он мог уже и ратушей похвалиться, и школою, — ну чем не радость для Нильса Глёе, зачинателя и первопроходца? Ведь то, что он застал, приехав на Остров, и деревенькой‑то не назвать. А что теперь над ним поставили фогта, еще ничего не значит, — признанным хозяином Острова остался он. И все равно этот скупой на слова человек был недоволен. Душа его не лежала к казенщине. Не желал он выправлять бумаги, где б указывалось, сколько рыбного товару он везет продавать, да куда, да по какой цене. Он был не прочь платить подать королю и церкви, но размеры ее и сроки уплаты желал устанавливать сам.

Будучи не властен порушить то, что его же стараниями и устроилось, стал он раскидывать, к чему бы еще приложить свои силы. Он родил город. Родить бы побольше сыновей! В жены себе Нильс Глёе выбрал пасторскую дочь Хедевиг-Регице.