Золотой шар

От моего наследства остались рожки да ножки. Только и хватило, что оплатить проезд на сухогрузе, который взял на борт и нескольких пассажиров. Я познакомилась там с матросом, который слонялся без дела, потому что, работая на лебедке, поранил руку. Он пропах ветром и морем, а поцелуи его были сладки. В хорошую погоду мы блаженствовали в спасательной шлюпке. В шторм стояли на палубе и слизывали друг у друга со щек соленые брызги. Он был мужественный и развеселый — вышучивал всех и вся, в том числе и себя, — а вдобавок великий выдумщик.

Лебедкой ему отхватило три пальца, так что с морем он, можно сказать, распрощался. А вообще‑то у них в роду сплошь моряки. Взять хотя бы прапрапрапрадеда его матери: тот был капитаном и исходил все моря на свете. Однажды он привез домой женщину с острова, где, куда ни глянь, все пески да пески. Она умела приколдовывать к себе людей усилием мысли. Нужно ей с кем‑то переговорить, она уставит глаза перед собой, и человек — тут как тут, хотя за миг до этого был у черта на куличках. К счастью, она умела отколдовывать людей обратно. Еще поговаривали, будто она способна убить человека взглядом. Свою же смерть она нашла в море, катаясь с капитаном на лодочке под белым парусом. Капитану, прапрапрапрадеду его матери, было в ту пору сто пятьдесят лет. А вот сколько было прапрапрапрабабушке, неизвестно.

«Даже если это и правда, то все равно здорово», — заключил он, чмокнув меня в нос. Я тоже его чмокнула. А когда сухогруз причалил, чмокнула напоследок и сказала «прощай». Я думала тогда, что такие, как он, встречаются на каждом шагу.

О враче, моем прадеде, никто ничего не знал — ни правительственные чиновники в городе, ни бедняки на болотах, ни партизаны в горах. Тогда я отправилась дальше, в глубь страны. Удавалось — нанимала мулов, а нет — брела пешком, вскинув на плечи рюкзак.

В один прекрасный день я прошла по узкому перевалу и очутилась в долине, которую опоясывали высокие скалистые горы. Их вершины, вздымавшиеся над кромкой леса, отсвечивали светло-серым, красновато-коричневым и тускло-зеленым. Были там и сталактитовые пещеры, где по стенам громадными питонами и слоновьими хоботами спускались натеки.

В этой долине лежала отрезанная от мира деревня. Путешествуя, я насмотрелась и беспорядков, и нищеты, здесь же, судя по всему, люди жили в согласии и довольстве. Они приветили меня, но, вопреки ожиданиям, не забросали вопросами, а ведь ясно было, чужие забредают сюда в кои веки.

Я обратила внимание на орудия их труда: вроде бы допотопные, а сработаны с выдумкой и не в пример лучше тех, что я видела по ту сторону гор. Вразумительных объяснений на сей счет я не услышала. Дескать, так уж повелось исстари. Я продолжала допытываться, и тогда жители деревни поведали мне о небесном возке, который занесло к ним в долину ветром.

Это было давным-давно. На перевале показалась повозка, но тащили ее никакие не мулы: наверху раздувался парус, а кроме колес, она была снабжена еще и полозьями и на крепком ветру отрывалась от земли и низко парила. Повозка благополучно одолела перевал, но у самого устья долины ее подкинуло вихрем, швырнуло о скалу, и она раскололась надвое. Из нее вышел мужчина, на руках он нес белокожую светловолосую женщину, закутанную в серебристый плащ. Они поселились в деревне, выстроили хижину, народили детей. Мужчина был демоном, если не дьяволом. Руки-ноги, голова и тулово — все в нем было несоразмерно, впору подумать, что он сотворен из корней и щепы, оставшихся на земле после того, как боги вырезали из дерева первых людей. Глаза его метали молнии, из косм так и сыпали искры. А рот был до ушей. Он стращал деревенских жителей и помыкал ими, ну а те привыкли к мягкому, дружескому обхождению. Высокая белокожая жена его редко выходила на люди. Кое‑кто уверял, что она неспроста носит просторный плащ: у нее‑де четыре руки и шесть грудей. Но женщины, помогавшие ей разродиться, говорили, что она такая же, как и все, разве покрупнее телом и побелее.