Золотой тюльпан. Книга 2

Шесть недель Хендрик томился в подвале одной из самых старых в городе сторожек. Он, так любивший свободу духа, тела и помыслов, считал, что вскоре утратит рассудок и умрет. Хендрик таял с каждым днем. В мрачной темнице, свет в которую проникал только через небольшое зарешеченное окошко, находилось помимо него еще двадцать человек, ожидавших суда за различные провинности. Единственным удобством являлся тонкий слой соломы на полу. Пищу приходилось покупать у охраны. Она была невкусной, и так как у него пропал аппетит, он передавал ее после пары ложек заключенным победнее, с жадностью набрасывавшимся на еду. Когда кошелек Хендрика опустел, пища продолжала поступать к нему. Это означало, что его семья или, возможно, Виллем, платят за нее. Он надеялся, что это не Людольф, так как тогда даже то немногое, что он съедал, превратилось бы в пепел во рту. Он постоянно думал о том щегле, прикованном цепью, на картине Фабрициуса, которую описала Франческа, но теперь Хендрик не считал ее пленницей, так как именно он познал сейчас истинное значение этого слова. Она могла по-прежнему рисовать каждый день, в то время как он сидел, прикованный цепью за лодыжку, на покрытом соломой полу, бессильно свесив руки с приподнятых колен. В нем не осталось больше жалости ни к кому, кроме себя самого.

Не утешало и то, что Питер не предъявлял обвинений за повреждения, нанесенные в его лавке, так как вполне хватало и того, что другие три лавочника обвинили его в нападении и побоях, что в сочетании с новым суровым законом против бунтовщиков могло привести к страшному наказанию. Его могли выставить у позорного столба перед ратушей, и весь Амстердам увидел бы его голову, высовывающуюся из деревянного раструба, и прочесть на плакате о его преступлении. Или же его проведут по улицам с вымазанной краской шеей, или в нелепо раскрашенном колпаке, что являлось символом его правонарушения. Невозможно было предсказать, с какими унижениями и бедствиями ему предстоит столкнуться. Возможно также, что его ожидает длительное тюремное заключение.

Кажется, что судьбой его станет безумие. Страх настолько переполнял Хендрика, что его почти постоянно тошнило.

Был жаркий сентябрьский день, и небо над Амстердамом сияло яркой голубизной, когда Хендрика вывели из темницы и повели на суд. Он сидел в телеге, закрыв руками лицо, так как не хотел, чтобы его узнали. Прошлым утром Виллем получил разрешение увидеться с ним, привел адвоката и столь же необходимого цирюльника, так как борода и спутанные волосы делали Хендрика неузнаваемым, и принес также смену одежды.

К счастью, судебный процесс закончился быстро. Адвокат представил сильную защиту, основанную на раздражении, охватившем мастера, когда он увидел самовольно подписанные картины ученика из своей студии. Виллем также выступил в защиту Хендрика. Наконец, Алетта заняла место свидетеля и призналась, что рисовала картины на продажу, не поставив в известность отца. Судья публично укорил Алетту, к ее сильному стыду, как своенравную дочь. Наказание, наложенное на Хендрика, ограничилось большим штрафом, который внес за него Виллем. Хендрик тщательно скрывал свою радость по поводу того, как он легко отделался. Снова удача пробилась сквозь окружающие его несчастья. Но когда он свободным человеком выходил из зала суда, его отрезвило сознание, что сейчас долги, выросшие еще на шестьсот флоринов, держат его в рабстве так же, как и тюремные решетки, которые он оставил за собой. Ему не суждено стать действительно свободным человеком до тех пор, пока Франческа не выйдет замуж за Людольфа.

Спускаясь по ступенькам крыльца с Виллемом и Сибиллой, Хендрик увидел Алетту, стоявшую на улице, но не обратил на нее внимания. Ни разу не взглянув в ее сторону, он сел в ожидавшую их карету Виллема. Гордости Хендрика был нанесен еще один, почти невыносимый удар, и он не мог простить дочь. Если бы она воспользовалась собственным именем и не выступала в своих тайных картинах под именем матери, он, возможно, нашел бы в своем сердце прощение для нее, но она, по его мнению, оскорбила память Анны. Заметив, что Сибилла заколебалась, не подойти ли ей к Алетте, он настойчиво позвал ее.

— Садись в карету!

Она неохотно повиновалась. Глаза девушки, полные сочувствия, не отрывались от сестры. Виллем, желая свести вместе Алетту и Хендрика, убедительно произнес:

— Вы, конечно же, хотите, чтобы обе ваши дочери вернулись с вами в такой день?

— Нет! — чуть ли не прорычал Хендрик. — Алетта никогда больше не будет рисовать под моей крышей! И не войдет в мастерскую! Это станет наказанием для дочери, оскорбившей отца!

Виллем вздохнул и сел рядом с ним. Когда карета тронулась, Виллем увидел, что Алетта стоит, печально опустив голову. Оставалось только надеяться, что вскоре природное добродушие Хендрика возьмет верх, и наступит примирение между отцом и дочерью. Виллем, выслушав обе стороны истории, считал, что Алетта поступила неправильно, хотя понимал на то причины и сочувствовал ей.