Золотой цветок - одолень

Этого воя в позолоченном шеломе ордынцы одолели с превеликим трудом. Он порубил семь лучших батыров. Мурза пробился к Хорунжему и выстрелил в него из пистоля. Пуля царапнула по щеке. Но Хорунжий на мгновение застыл от поразительного дива; у ордынца пистоль! Молодые узкоглазые вои подняли храброго полководца на пики... Мурза подал знак, чтобы есаула бросили к его ногам. И наступил он сапогом на грудь своего давнего непобедимого противника. И отрубил ему голову. Ликования, однако, не было. Больше всего Мурза негодовал, что заслоны упустили из оврага одного казака. Догнать его не удалось. Срывался весь поход, новый замысел о внезапном захвате в полон казачьих юниц. Теперь надо было уносить ноги. И без доброй добычи. Какой там взяток с четырех десятков порубленных казаков? Все богатство — позолоченный, но обшарпанный, побитый саблями шелом Хорунжего. За него не дадут на хорошем базаре и одного динара. Приходилось уходить попусту. Но пришельцы угнали табун коней. На степной заимке попалась им баба. Была она одноглаза, старовата, ликом противна. Не взяли ее ордынцы, побрезговали Хевроньей.

* * *

Гибель Хорунжего с казаками не омрачила пасхальные дни. Так уж устроен мир. Погиб человек, жалеют его. Сочувствуют люди искренне. Одни до слезинки, другие до печального вздоха. Третьи до тяжести. Но режет горе смертельно токмо одну семью погибшего. И в этом здоровая защита живого естества, народа, человечества. Ежели бы все люди воспринимали чужие беды остро, как свои, то давно бы суетились на земле одни звери, животные и насекомые. А человеки бы вымерли от переживаний и болезней. Угас бы род людской.

И выплясывали пасхальные перезвоны церковного колокола. И шел народ после молебна на игрища. В трех загонах на лужайке ревели и бросали копытами землю в облака три ярых быка: красный, пегий и белый. Народ со всех сторон подходил. Старики и бабы с ребятишками, невесты и служилые казаки, юницы.

Кто же осмелится первым нырнуть в загон к быку, схватить его за рога и попытаться свалить? Не каждому сие удается. Иной раз полезет казак к поросу смело, ухватится за кривые бодалы на свою беду. Зверь мотнет башкой, вырвется и проткнет ухарю бок, кишки выпустит, спину сломает. Так вот погибли совсем недавно Антип Комар, Кондрат Волков и Филька Лапша.

За одоление разъяренного быка гольными руками деньги из казны не платили. Пожертвования бросали из толпы в шапку сборщику. Кто уж сколько не пожалеет. Игрища год от году становились шумливее и опасней, потому как могутных казаков оставалось в Яицком городке все меньше и меньше. Где. Илья Коровин? Где Касьян Людоед? Где Микита Бугай? Где Трифон Страхолюдный? Где рыбный атаман Богудай Телегин? Кто же будет хватать быков за рога?

Шинкарь Соломон жаловался, подергивая Меркульева за рукав:

— Неуж неможно придумать что-то? Без вина хиреет торговля. Я узе совсем разорился. Почему вино можно продавать токмо по праздникам?

— У базара своя воля! — отвернулся атаман от шинкаря.

Соломон печально обнял Фариду:

— Пора нам сматывать сети. На Яике мы лишние люди. Жалею, что не похитил с дувана золотое блюдо. Какая-то мерзкая Зоида утопила сокровище в реке. Разве сие справедливо? Я буду страдать из-за этого и через тысячу лет после смерти!

Фарида улыбнулась озорно:

— Ради тебя я могу нырнуть в ятову и достать блюдо.

Писарь привел на игрища свою жену-инородку. Циля была в черном шелковом платье с дорогой накидкой из бобрового меха.

— Платье красно, а в избе грязно! — хихикнули бабы.

— Шелком кроется, а в бане не моется!

Ермошка тоже разглядывал жену писаря с любопытством:

— Мех-то от моеной шубы бобровой.

Марья Телегина наводила на Цилю увеличительное стекло и сокрушенно вздыхала:

— Титьки-то масенькие, как у заморенной кошки.

Бугаиха согласилась:

— Тоща! Из одной моей ляжки можнучи три таких Цили сделать.

Дарья Меркульева размышляла о своем:

— Золотое блюдо украла Фарида. Богудая Телегина утопил Тихон Суедов. А избу казенную поджег тот, кто подсыпал сонного зелья в кувшин с вином дозорному.

Потребно попытать бабку Евдокию, кому она продает оглушительный навар... Но ведьма ни с кем не разговаривает последнее время. К ней может подойти токмо Дуня и писарь Сенька. Дуня дома не живет, в ссоре с родителями. То у Олеськи обитается, то у Глашки-ордынки... Конечно же потребно попросить Сеню.

Дарья подошла к писарю:

— Семен Панкратович, оставь свою благоверную. У меня разговор тайный.

— Я завсегда готов, Дарья Тимофеевна, — поклонился писарь.

— Что нового? — спросила Дарья, отводя Сеньку от сборища.

— Да нет ничего особого. Приедет к нам скоро подьячий из московского сыска. Аверей кличут его. Но сие нас не страшит. А что потребно узнать, Дарья Тимофеевна?

— Проведай, Сеня, кто покупает у знахарки сонное зелье. Ведьма со мной не разговаривает.

— Для чего это, Дарья Тимофеевна?

— А для того, милый мой Сеня... Мы сиим ухищрением проведаем, кто спалил казенную избу с царской грамотой о казацкой воле!

— Бог с тобой! — отмахнулся небрежно Сенька. — Изба сама сгорела. Откуда слух, что дозорному подбросили сонного зелья?