Золотой цветок - одолень

«Не верит! —догадался шинкарь. — Но казаки мне сгодятся. Дармовые работники, бесплатная стража!»

Третьим вестником стал неожиданно Сенька, казначей, писец и библиотекарь князя Голицына. Ему надо было бежать из Москвы по двум причинам. Во-первых, выпоротая кормилица-нянька назвала его имя. Призналась старуха, кто выпрыгнул у Милославских в окно. Во-вторых, на левом мизинце у Сеньки была белая полоска от ранки давнишней. И дьяк сыскного приказа Артамонов уже приходил в хоромы князя Голицына. Затягивалась петля на шее Сеньки. Он даже начал жалеть, что ограбил Шереметьева. Но деду Охриму так нужны были деньги для закупки оружия. Полки Тараса Трясилы и Остапа Сороки готовились к походу на ляхов.

Сенька не сбежал тайком, а отпросился у князя, взял вольную. Мол, попался с Маняшей Милославской, хочу уехать. Любовные похождения Сеньки понравились Голицыну. Он долго выспрашивал подробности.

— Я только поцеловать ее успел, Маняща чиста и невинна! — юлил Сенька.

Князь ему не верил, хихикал мерзко. Рад был позору Милославских. Сеньку он одарил богато, письмо написал и отпустил на все четыре стороны. Голицын был убежден, что в библиотеке у него останется Охрим.

Так Сенька стал тайным посыльным Меркульева. Атаман ему наказывал:

— Никто не должен знать, куда ты едешь. Доберись до Астрахани и затаись до Егория голодного (23 апреля (6 мая)). Опосля с первым купцом иди на Яик морем. Плохо будет, ежли писарь улизнет от нас. Хучь умри, Сенька, а исполни поручь. Понимаешь, гром и молния в простоквашу! Докажи, что ты — казак! А Шереметьева ты грабил зазря. Я бы тебе так дал пять тыщ. Дьяк Артамонов схватит тебя, беги сегодня же, Сенька.

— Прощай, атаман!

— С богом! Казаки живут отчаянно!

Ермошка предложил Меркульеву послать с весточкой на Яик знахаркину ворону.

— Она у меня в клетке сидит. Как вырвалась Кума от собак в Астрахани, так и сидит. Я ее не выпущаю!

— Не долетит. Далеко до Яика, — засомневался атаман:

— Испыток — не убыток!

В тот же день к ноге вороны привязали писульку: «Писарь — дозорщик. Казните!..» Хорунжий вывез птицу в мешке за город и выпустил.

— Лети домой, Кума! Лети и кричи: «Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!»

Глупая ворона едва не погубила казацкое посольство. Она и не глянула даже в сторону востока. Птица прилетела в Москву, целую неделю она порхала с церкви на церковь и каркала:

— Царь — дурак! Бросай его за борт! Кровь за кровь! Орда сгорела! Писарь — дозорщик! Шинкарь — шкуродер!

Государю доложили о нехорошей птице. И как-то он вышел из палат под солнце.

— Царь — дурак! — сказала ему с крыши ворона.

— Я дурак? — удивился самодержец, задрав голову.

— Дурак! Шкуродер! — кивнула вещунья.

— Кто тебя научил так говорить? — спросил царь.

— Ермошка! — ответила простодушно пернатая говорунья.

— Кто такой Ермошка? — обратился Михаил Федорович к боярам.

— Есть такой блаженный... Нищий, дурачок, зимой ходит босиком. Одноглаз.

— Так закуйте его в колодки!

— Чо шары выпучила, стерва? — спросила ворона у какой-то боярыни.

Царь засмеялся. Пучеглазая боярыня онемела, чем и рассмешила всех.

— У вороны одна нога перевязана, — заметил дьяк Артамонов.

Три дня ставили подьячие силки и петли на крышах. За ворону обещали десять золотых. Но птица в ловушки не попадалась. Блаженного Ермошку заточили в темницу, схватив на паперти. А Ермошка — хозяин вещуньи — ходил с Меркульевым по Москве. Развязка пришла на торге.

— Царь — дурак! — дразнила стражу каркунья.

Меркульев прицелился тщательно и выстрелил.

— Промахнулся! — ахнул Ермошка.

Но перья от вороны полетели, задело ее пулей. Кума поднялась испуганно, кружанула и скрылась в облаке.

— Поймать бы мне сию птичку, — молитвенно скрестил руки на груди дьяк Артамонов.

Глашатай читал громко царский указ:

— А которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе двожды или трожды, и тех людей пытать, бить кнутом на козле или по торгам. А за многие приводы у таковых людей порвати ноздри и носы резати...

Толпа стала расходиться. И в этот момент из-за широкой спины какой-то купчихи вынырнул дед Охрим. Он подсунулся к Меркульеву снизу, направил на него немецкий пистоль:

— Именем республикии!

Выстрел прозвучал куце, обрубленно. А может, Ермошке показалось, что звук был приглушенным. Меркульев глянул на Охрима удивленно. И упал нелепо, не по-атамански: сначала на колени, а после изогнулся, как в рабском поклоне, и ткнулся лбом в грязный мартовский снег. Из горла у него хлынула густая пенистая кровь. Толмач стоял над Меркульевым недвижимо.

Артамонов подошел к Охриму, тронул его за плечо:

— Пойдем со мной, старик.

— За него? За убийство Меркульева?

— Нет, за ограбление Шереметьева!

Охрим выхватил из-за пояса второй пистоль, выстрелил в дьяка и побежал в толпу торгового ряда. Два стрельца погнались за ним, но быстро потеряли след. Укрывают московляне того, кто бежит от стражи. Подоспевший Аверя остановил мужика с повозкой, забросил на сани Артамонова и Меркульева.

— Вези к лекарю, немцу. Дьяк вроде бы живой.

— А платить кто будя? — разглядывал мужик свой лапоть, тыча в него кнутовищем.