Золотой цветок - одолень

— Хоть убей, атаман, не отдам! Цепь я взял в честный залог!

— Ты резы брал выше полдоли, Соломон. За сей грабеж тебя казнили бы в любом государстве! И памятна чепь прикосновением руки царской. Посему она стоит дороже!

— Фарида! Выбрось ту паршивую цепь! Я бы на нее и кобеля не стал привязывать в Стамбуле! А в Париже я бы сделал из нее ручку к ночному горшку. Я бы отдал ее первому нищему!

Из кибитки выпрыгнула тяжелая желтая цепь. Меркульев подхватил ее на лету. И сразу решил:

«Ермолаю чепь не потребна. Оставлю себе на добрую память!»

— Ты нас отпускаешь живыми? Я так тебя понял, атаман? — спросил шинкарь, забрасывая лопату на повозку с кибиткой.

— Отпускаю живыми! Возьми золотую блюду и катись! Я дарю тебе сокровище. Уж больно ты на него зарился.

— И что я узе обязан буду за это совершить? Передать письмо султану о присоединении Яика к Турции?

— Нет, Соломон. Яик навечно с Русью! А ты присмотрись за морями к базарам, гаремам. Мабуть, жива моя Дуня? Коли встретишь, выкупи ее. Не жалей золота. Я не останусь в долгу.

— Меркульев, ты всегда мне нравился! Если Дуня жива, я ее найду и выторгую! Поверь моему слову! Но ты знаешь, атаман, как прекрасна твоя дочка. За нее возьмут с меня бочонок цехинов. В этом мире правит шкуродерство! Клянусь, что я до конца своей жизни буду искать Дуню! А в Хиве у меня есть родичи и знакомые купцы.

— Прощай, Соломон. Я тебе верю.

Шинкарь подобрал драгоценное блюдо, небрежно закинул его в кибитку, уселся с достоинством на свое место возничего.

— Дай бог нам увидеться, атаман. Заслони здесь от обид мою Цилю. Сенька ведь подлец, негодяй.

— Пошто же отдал за него Цилю?

— Так получилось. Да и надеюсь на доброе семя в будущем! Я смотрю на триста лет вперед! Наше семя не пропадет, взойдет! Прощай, атаман! Цоб! Куда поперлись? Цобе!

Вскоре скрипучая повозка с кибиткой скрылась за холмами. Меркульев вернулся на бугор, в засаду.

— Дуня погибла, отец. Ты зазря отдал дуванное блюдо шинкарю, — вздохнул Федоска.

— Кто видел твердо, что взорвалась Дуняша на бочке с порохом?

— Митяй Обжора, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов... Все видели! Но боятся тебе говорить. Чтобы ты тешил себя надежой. Да и бросили они позорно и трусливо Дуняшу.

— Мабуть, Дуню порохом забросило в плавни? Живой забросило. Не хорони, Федос, сестренку уперед смерти. Живая она!

И снова замолчали надолго отец и сын. Телега с Ермошкой и Борисом появилась на дороге токмо к полудню. Друзья сидели спиной друг к другу, повязанные многократно одной вервью. Герасим Добряк спал мертвецки пьяный. Вожжи в руках держал сам Аверя.

Атаман и Федос пропустили телегу, догнали ее конно, верхами.

— Слава богу! — обрадовался дьяк. — Герасим напился, уснул. Я один остался. Боязно, однако. Вдруг у злодеев есть сообщники!

— И ты бы выпил для веселья, — огладил русые усы Меркульев.

— При службе не пью! Вино есть в кувшине. Угощайтесь. Герасим и половины не вылакал, свалился. Разморило его в жаре.

— Можно и смочить горло. Запретный плод — сладок! Останови кобылу-то. И мы спешимся.

— Тпру! Стой! — потянул вожжи дьяк. Меркульев отдал своего коня Федоске, вытащил из-за пояса Герасима пистоль.

— Хошь убить? Который тебе насолил боле? Пристрели, атаман, Ермошку. А художника я до Москвы уволоку. Будут мне за него награды и повышение. Ермошка же зело опасен. Утекет по дороге. А то ить прибьет меня. За ним вон конь его бежит по степи. У злодея конь ученый!

— Я прибью не Ермолая, а тебя, дьяк! — выстрелил атаман в Аверю.

Сыщик упал животом на телегу, косо повернулась его голова, будто он хотел глянуть в небо. Глаза дьяка остекленели сразу, помер без мук. Герасим Добряк поднялся чуток пьяно, но снова упал и захрапел.

— Повезло Герасиму, будет жить! — разрезал Меркульев вервь, которой были связаны Ермошка и Бориска.

— Почему ты, отец, выстрелил из пистоля Добряка? — подвел коней ближе Федоска.

— А я объявлю, что убил Аверю он! Да так оно и было: пьяный Герасим выстрелил в дьяка, а вас отпустил на все четыре стороны! Добряк всю жизнь будет гордиться сиим подвигом!

Вдали запылилась дорога. От городка летел во весь опор какой-то всадник.

— Глашка скачет! — узнал свою ордынку Ермошка. Она осадила коня, по-степному сверкая очами. Брови были переломлены еще гневом, ноздри трепыхались. Не могла сразу ничего понять. А сама подпоясана арканом, два пистоля торчат. В руке обнаженный булатный клинок.

— Аверю бы она срубила насмерть. А вот Герасима бы не одолела, ежли бы он тверезый был. Посему зазря пыжилась, — с насмешкой глянул на девку Меркульев.

Атаман сел тяжеловато на коня, заговорил не торопко:

— Пора, други! Мы с Федосом поедем тихохонько домой. Дарья ждет нас. А вам в городке оставаться не можно. Садитесь-ка ночью в челны и уходите к Магнит-горе. Изба там у вас, говорят, добрая. Дам я вам несколько мешков ржи и куль соли. Сами хозяйство заводите, курей разных, поросят. И живите там с богом сто лет! Охраняйте наше сокровище, утайную войсковую казну. А я с Федосом приду к вам через год на недельку. Прощевайте, родные мои. Гром и молния в простоквашу!

Цветь пятьдесят третья