Золотой цветок - одолень

Матрена зимняя (9 (22) ноября) сразу опалила Яик морозами. Через два дня сердитый Федор забросал землю снегом. Вроде бы наступила зима. Но люди знают приметы. Федор буранится токмо предвестьем слякоти.

— Ждите Гурия (15 (28) ноября) на пегой кобыле! — пророчила знахарка.

И точно: грязь и снег легли пего и неприятно. Домовитые казаки пироги пекут, радуются. У них и дрова есть в сенных чуланах. Базы рублены из добротных кедров и лиственниц. Колодцы для скота во дворах выкопаны. Сено духмянистое высится скирдами рядом. Овцы блеют. Гуси просятся на огонь. В ледниках лежат бочки с икрой и севрюжатиной копченой с весны! А у Гришки Злыдня сопливцы тараканов едят. Емельян Рябой собаку задрал... Вошка Белоносов крысами питается. Второй год уже парнишка жрет мышей, крыс и собирает куски хлеба на помоях. А почему так? Емельян Рябой — приболел, не мог пойти в морской набег. А хлеба не сеет, корова сдохла. Гришка Злыдень — лентяй и вор. А в хате двенадцать детей.

— Для чего детей стряпаешь? Ты ж и себя прокормить не могешь! Козел! — рычит на него всегда Меркульев.

А некоторые работящие, но бедные казаки сгибли в морском набеге. Осталась нищая гниль. В шинке они собирают опивки из кружек. На мясобойне им бросают брюшину и моталыжки. С такими и Мокридушка не могет быть рядом, бо позорно, срамно!

Она зарабатывает хлеб трудом. Лентяи не могут выйти в степь и заарканить на еду коня. Правда, лошадь из табуна возьмет далеко не каждый казак. Много раз ходили и замерзали в степи голутвенные охотники. Слабые погибают. Девки, бабы немощные тоже быстро уходят в могилы. Мокридушка не упала! А ведь ее выкинули из дому в пятнадцать лет. Хевронья застала дочку с Васькой Гулевым в бане. Завопила мать, прибежал отец, соседи. Тихон огрел блудника-совратителя дрыном по спине. А дщери даже одеться не позволил, полосовал вожжами. И матушка шабалой железной колотила, пока не обломилась ручка. Избили они доченьку до полусмерти и выбросили за ворота. Хорошо, что приняла страдалицу тетка. Но у больной и одинокой тетки в пустых ларях — мыши, за столом — голодно и молчаливо по-тяжкому. Вот и приходится обихаживать избы у Егория-пушкаря, Хорунжего, Охрима и других бобылей. Приятственнее всех бывать у Хорунжего, хотя он мало платит. Раньше у него убирала Грунька — задарма. Но теперича он не пущает к себе девку.

— А меня сразу в постелю принял! Значится, я получше и пособлазнительнее Груньки! Велика, должно быть, моейная неотразительность. И Егорий-пушкарь соблазнился, когдась я подол задрала повыше нарошнучи! — улыбалась блаженно Мокридушка, закрывая глаза, подставляя угреватое и сальное лицо печному жару.

— Ты еще не ушла? — выглянул сверху из-за печной трубы Охрим.

Он там лежал на печке, письмо какое-то сочинял, мурлыкал. Ожил старик, а вот спать не приглашает... Какой острогой его зацепить?

— Не ушла, охлынуть надобно. А на дворе снег и слякоть. Хороший хозяин собаку не выгонит в такую погоду.

— У меня ж места нет, Мокриша. Полати забиты старьем.

— Я бы с тобой на печку легла.

— Печка тебя не выдюжит, развалится.

— Можнучи на пол бросить тулуп.

— Иди домой, Мокриша.

— Ладно, вытащу варево и пойду.

— Спасибо! Спасибо!

— Из спасибо шушун не сошьешь.

— Я тебе мало заплатил?

— Не богато.

— Сколько еще надобно?

— Два золотых.

— Возьми сама из кованого сундука.

— Я честная, больше правды не изыму.

— Что нового в станице, Мокриша?

— Церкву поставили, она пела колоколом дивно...

— Слыхал.

— На исповеди я призналась отцу Лаврентию, что блудничала с Васькой Гулевым, с Егорием-пушкарем и с Хорунжим.

— Ну и дура! Бога-то нет!

— А у меня на душе легче. И отец Лаврентий пригласил меня убирать избу...

— А селитроварню новую Устин Усатый поставил?

— Задымил трубой. Но на стене кто-то кажную ночь пишет углем: «Меркульев, отдай миру утайную казну!». Атаман свирепеет, а не могет поймать писца. А что, Охрим, есть такая утайная казна?

— Нет, Мокриша.

— А говорят, есть: двенадцать бочек золотых, двадцать серебра и кувшин золотой с адамантами, смарагдами...

— Это бабушкины сказки.

— Бают, что вы увезли казну на лодках и закопали где-то под Магнит-горой.

— Кто бает?

— Зоида Грибова...

— Она ж в бегах...

— Ни! Зойку поймали — в подполе у сорокинской тетки.

— Казнили?

— Ни! Помиловали. Отец Лаврентий за нее просил.

— Будет жить проклятой. К ней же никто не подойдет в станице.

— Ошибаешься, Охрим. Сидят у нее ночами напролет Гунайка Сударев, Иудушка Мирончиков, Вошка Белоносов и Митяй Обжора...

— Це не казаки!

— Ты пошто, Охрим, не привечаешь Зоиду? Она ить твою веру проповедует: мол, все должно быть общим у казаков — и земля, и табуны, и жены, и куры...

— Я не хочу говорить с тобой об этом, Мокриша. Иди домой. А бочки какие-то и кувшин золотой я сам видел в подполе у Меркульева. Но то личный атаманов схорон, а не войсковая казна. Ты токмо не говори никому, Мокриша. Лихих людишек много.

— Буду молчать, как могила!

Мокрида сунула ноги в сапоги, надернула шушун, заторопилась.

— Прощевай, Охримушка!