Золотой цветок

– Хоть бы потерялись… – дед грустно опустил голову. – Я в детском доме с Зоей познакомился, – заговорил Василий Александрович после минутного молчания. – Мне тогда пятнадцать лет было… Ее тетя, сестра репрессированной матери, привела… Отец ее тоже был репрессирован. Я в том детском доме уже полгода жил, родителей моих тоже забрали, в лагерях они и умерли. Я, как только Зою увидел, ее золотые волосы, милое веснушчатое личико, так сразу и влюбился, понял, что она моей женой будет, несмотря на юный возраст, ей четырнадцать было… К ней много кто клеился, обижали, дразнили, а я всегда заступался, много дрался из-за нее, битый бывал. Но ни разу не отступился. Мы все время вместе проводили, с ней было легко и весело, про все забывалось. Мне, когда шестнадцать исполнилось, я на завод устроился работать, помощником токаря. Быстро научился, и через год я уже работал токарем, получал приличную зарплату. Из детского дома мы с Зоей переехали в съемную комнатушку. Она тоже подрабатывала – швеей. Жили скромно, но были по-настоящему счастливы. Мечтали о детях, домике в деревне, хозяйстве. А тут как-то на работе разговорчик у нас завязался, за бутылочкой в каморке, политический. Я, разгоряченный, высказался – за отца, за мать, за родителей Зои и за все вместе. Как следует сказал. В тот же вечер к нам в комнатушку гости пожаловали. Я сразу понял, что за мной пришли, и понял почему. Только не мог понять, кто сдать мог, – все свои были. Через много лет узнал, кто сдал. На пересылке встретил мужика с завода нашего, он мне и рассказал, что как только меня закрыли, к Зое друг мой, с детдома еще, стал ходить, успокаивать. Я его с детдома на работу устроил помощником себе. Он, оказывается, в Зою влюблен был… Тайно. Вот и решил меня сплавить. Да не получилось у него ничего, ходил пару месяцев, без толку. Потом, говорит, Зоя пропала. Я думал – тоже в лагере. А я по пятьдесят восьмой статье поехал в Сибирь, правда, ненадолго. С моими документами что-то напутали и вместо расстрела меня на фронт отправили, как раз война началась. Мне семнадцать тогда было, в штрафной батальон направили. Там я и понял, что жизнь – это движение: как только остановился – сразу умер. За три месяца четыре раза весь состав нашего батальона менялся, я все жив был, ни царапины. Командиры отметили мою живучесть и боевые способности, отправили меня в диверсионный отряд. Задание дали в один конец – на вражеской территории мост взорвать, в глубоком тылу. В один конец не получилось – задание выполнили, но один все же вернулся. Это был я. С того первого задания началась моя диверсионная жизнь. Каждое задание – как последнее, прощались насовсем, а я возвращался, с отрядом или один. Быстро командиром стал, в девятнадцать лет обучал молодежь, и не только. Так войну и прошел всю – диверсантом особого назначения. Особое назначение у нас и значило – в один конец. А как война закончилась, про меня не забыли. Мои заслуги на войне сделали меня особо опасным врагом народа, отправили обратно в лагерь. Отпустили в сорок восьмом году, по какой-то ошибке, должны были добавить с моей статьей. Я начал искать Зою, но безрезультатно. Десять лет прошло, а я все любил ее, сердце все болело. На воле недолго я пробыл. На тот момент я блатным уже стал, после войны в лагерь как вернулся, авторитет быстро заработал. Работать было не положено, нашел с кем денег легких заработать, да недолго нам везло. Взяли нас и по десяточке каждому влепили. В шестидесятом освободился, а Веру встретил в шестьдесят пятом. Что за женщина была – богиня! Любовь закрутилась сумасшедшая. Завязать хотел ради нее, но не мог сразу все бросить. Группировку я организовал, очень серьезную, большое дело было, по всему Союзу работали: сберкассы, заводы, фабрики брали. На мне все держалось, не мог просто развернуться и уйти, подготовить все хотел, но не успел. У нас стукачок завелся, вор карманный, его с поличным взяли, а у него подруга только двойню родила. Он договорился, наверно, завяжу, сдам всех, только отпустите. Он и сдал всех. Взяли нас, когда деньги делили после сберкассы и двух заводов. Восемнадцать человек сразу приняли и двадцать шесть еще в процессе расследования. Мне как организатору двадцать лет впаяли. Вера писала сначала около года, потом перестала. Сам я настоял на том, чтобы время на меня не тратила, а начинала новую жизнь. Двадцать лет – это срок серьезный, все равно ждать столько не будет. Про ребенка-то она мне ничего не сказала. Если бы я знал, так и жизнь по-другому сложилась бы. Я ведь убежал в этот срок, спустя два года. Взяли потом по глупости, через год, в Крыму. У меня и деньги сбережены были, забрал бы ее с ребенком и свалил бы за бугор. Ай… Почему она мне не сказала? Я ее не хотел мучить, а она, видать, меня… Обязательно ее найду!

Василий Александрович замолчал, обреченно опустив голову.

– Тоску ты, дед, навел… жуткую… – произнес Синицын.

– Найдешь! Обязательно найдешь! – подбодрил своего наставника Валера.