Золотой тупик

Солнце нанизывалось на мёртвые трубы заводов и уходило на Запад. По шоссе, на пыльных обочинах которого паслись ряды живописно одетых свободных жриц любви, в сторону города двигался плотный поток автомобилей; два мужика, взобравшись на высоковольтную опору, бесстрашно срезали провода; соседка Коврижкина сосредоточенно втыкала в огородные грядки «заряженные» фотографии Чумака, (для урожая), одинокий сварщик резал автогеном полусгнивший трактор; в поле, заросшем борщевиком, валялся рассыпавшийся ТУ-134, упавший сюда три дня назад, вокруг него ходил охранник-милиционер с бутылкой пива в руке. Высоко в небе точками вились стрижи.

«Стрижи высоко – это к дождю», – удовлетворённо отметил Коврижкин, глядя с удовольствием на грядки с дружно зацветающей картошкой. «Выживем, если не прилетит, как прошлом годе проклятый колорадский жук, – пробормотал он, выбрасывая папиросу.

Из дома раздались музыкальные позывные телевизионной лотереи и он, взволновавшись, поспешил к телевизору. Он всегда покупал билеты этой лотереи и хотя был абсолютно уверен, что эти игры устраивают жулики, которые и снимают пенки, тем не мене, продолжал играть. Волшебное слово «джек-пот» действовало на него магически.

Глава I. Город нарзанов, фармацевтов и вокзальных поэтов

Морозным утром последней субботы февраля, точно по расписанию, к перрону курортного города Пятигорска подошла старая электричка. Судорожно дёрнулась, натужно заскрипела, и, лязгнув усталыми железными суставами, остановилась, выдохнув удовлетворённо: «П-ф-ф-ф», как человек наконец-то, окончивший тяжёлую работу.

По-лошадиному фыркнув, открылись двери и людской поток, выдавливаемый из вагонов, хлынул на перрон. Распадаясь на группки и одиночные фигуры люди текли по лестнице ведущей на привокзальную площадь к автобусным и трамвайным остановкам. В числе последних пассажиров из вагона неспешно ступил на перрон высокий мужчина в кожаной куртке с меховым воротником, кейсом в руке и наплечной сумкой. Он не заспешил, как все к лестнице, а сделав несколько шагов по перрону, зябко поёжился, остановился, поставил кейс на перрон и поднял воротник куртки.

Закурив, он постоял, угрюмо разглядывая вокзал и видневшийся вдали в сизой холодной дымке заснеженный Машук и, скептически усмехнувшись, пробормотал: «Машук, податель струй целебных, вокруг ручьёв его волшебных больных теснится бледных рой». Молодой человек отшвырнул недокуренную сигарету и, бросив раздражённо: «Где этот рой больных в курортных панамках, где целебные струи? Серые продрогшие люди, озабоченные мелочными проблемами», он неторопливо направился к привокзальной площади.

Природа-мать наградила его смуглым цветом кожи и большими карими глазами, над которыми разлетались густые брови с капризным изломом, чуть сросшиеся на переносице; прямым некрупным носом, чётко очерченным жёстким ртом и мужественным подбородком. Жизнь успела внести некоторые коррективы в эту симпатичную внешность: на левой щеке мужчины синел неглубокий шрам в виде латинской буквы L, а виски уже успело слегка припорошить первое серебро, что, однако, не портило общей картины, а лишь добавляло ей мужественной привлекательности. Для полноты картины остаётся только добавить, что молодой человек был прекрасно сложён, совсем недавно ему стукнуло тридцать три года. Звали его Мерфин Эдуард Богданович, друзья звали его Эдди. О себе он обычно говорил: «Я – человек, внушающий доверие». И это было правдой.

С интересом рассматривая провинциальный пейзаж, молодой человек подошёл к киоску «Союзпечати» и остановился. Киоск пестрел календарями за 1992 год с изображением улыбающихся азиатских красоток в бикини во фривольных позах. По низу календарей сияла яркая надпись: «1992 – год Водяной Обезьяны. Год успеха!»

Хмыкнув: «Водяные обезьянки очень даже ничего», он обратил внимание на мужчину небольшого росточка и неопределённого возраста, топчущегося невдалеке, смущённо и ласково стригущего его скорбными глазами блудного сына, вернувшегося к отцу.

Несмотря на пронизывающий холод он был в видавшем виды вельветовом костюме-тройке, на голове красовался явно ему маловатый кокетливый велюровый берет. Разбитые, растоптанные и обшарпанные лаковые туфли с каблуками «копытами», наверное, помнили студию чечётки времён хрущёвской «оттепели»; когда-то белая бабочка, косо сидевшая под несвежим обтрёпанным воротником рубашки, обязана была, по всему, дополнять имидж интеллигентного и страждущего человека, находящегося в плену обстоятельств.

«Ещё один отстал от поезда жизни», – решил Эдди.

Застенчиво улыбаясь и подволакивая левую ногу, мужчина двинулся к нему. Вблизи оказалось, что щёки его украшает густая сеть лиловых капилляров, а в навязчиво-улыбчивом рту отсутствует пара передних зубов. Преданно вглядываясь в лицо гостя курорта безвинным взглядом ребёнка, выцветшими белыми глазами, он дохнул одеколоном «Цитрон», шаркнул ногой, и неожиданно мягким и поставленным голосом развязно выдал:

– Когда я служил в «Сахартресте»,

Имел в месяц – кусок двести.