Золотой век. Книги 1 - 3

До казарм преторианцев Ларций добрался, когда в памяти закончился запас недобрых слов, с помощью которых он припечатал поездку в Азию, высшую власть, низшую власть, плебс, способный оплевать все, что есть святого на белом свете, сам белый свет. Проклял себя, старого похотливого козла, не способного устоять перед оголенным плечиком. В казармах поговорил с начальником караула, тот послал с ним двух молоденьких преторианцев. Возле загона их окликнул стоявший на посту солдат из третьей когорты, потребовал назвать пароль. Один из сопровождавших префекта гвардейцев откликнулся. Лонг приказал Таупате осветить их лица, после часовой разрешил подойти поближе.

Ларций приблизился к сетке, движением руки отослал часового и преторианцев подальше. Те неохотно повиновались.

Пленница сидела на прежнем месте, на камне.

Заметив знатного римлянина, облаченного в дорогую, давленную по форме груди кирасу, напяленную на тунику из тонкого льняного полотна, она сразу узнала его и жалобно позвала.

— Солдатик… а, солдатик?..

— Что тебе?

— Забери меня отсюда.

— Ты, говорят, злоумышленница? — недобро спросил Ларций и взялся рукой за сетку.

Часовой издали крикнул ему.

— Убери руку, префект, она пальцы откусит.

Лонг кивнул в его сторону.

— Вот видишь.

— Он глуп и дик. В нем нет искры Божьей. Его пальцы ничего не стоят. Возьми меня отсюда, солдатик, ведь наместник разрешил.

— А ты будешь вести себя примерно?

— Я буду вести себя примерно. Буду развлекать тебя, любить тебя. Играть на флейте.

Далее как в сказке!

Под надзором Лонга пленница быстро омылась в бане, поплескалась в бассейне. Оттуда, еще мокрую, распаренную, потащил на ложе. Очухался, когда сил не осталось. Решил передохнуть. Не тут‑то было. Женщина оказалась чрезвычайно умелой. Не наглой и похотливой, но именно умелой, способной выжать все соки из мужчины. Возраст ей был не помеха.

Вновь натешившись, Ларций наконец обрел благоразумие. Он глянул на водяные часы — скоро полночь. Еще несколько часов и придется вернуть Эвтерпу в загон. И ладно, сил больше не осталось.

В следующий момент женщина ловко взгромоздилась на него, овладела его искалеченной рукой, сунула обрубок между своих ног и неуловимым, но безмерно радующим, доводящим до исступления движением поводила культей по сочной и жаркой мякоти. Ларций растаял. Возбудился необычайно, до боли.

* * *

«Верные люди доносят, что Лузий Квиет вместо того, чтобы отправиться в Мавританию, отплыл в Рим. Полагаю, мой друг, спешка не входит в его планы.

Лупа, я не могу напрямую обратиться к Аттиану, чтобы тот приглядел за Квиетом, к тому же его люди неуклюжи и грубы, а здесь следует действовать тонко. Это под силу только тебе, дружок. Не упускай из вида Квиета (говорят, он держит курс на Родос), как ты держишь под наблюдением Лаберия Максима и Авидия Нигрина, и, если эта троица тайно встретится, немедленно дай мне знать. Это будет верное свидетельство того, что делу дан ход. При этом тебе следует иметь в виду вот какую небезынтересную деталь. Опасность с их стороны безмерна, но, как бы выразиться деликатней, она уловима и предсказуема. О ней сразу заговорят в Риме, так что не поленись прислушаться к сплетням.

Наши воинственно настроенные патриоты, в том числе Лаберий, Нигрин и Квиет — птенцы моего дяди. Они так воспитаны, что всегда с охотой подчинялись ему. Никто из них не способен взять на себя ответственность, пока на то не будет одобрения Траяна. Теперь они оказались в немыслимом с их точки зрения, положении — Траян на моей стороне! Ждать с его стороны пусть даже негласного распоряжения покончить со мной нелепо, а пойти на риск и взять на себя смелость открыто выступить против дяди, им не дано. Они не способны пересилить себя, они так воспитаны. Здесь не поможет и вмешательство какой‑нибудь третьей силы, например божественной. Никакой оракул, никакие счастливые приметы или призывы соратников не в состоянии заставить их переступить эту роковую черту.

Это вовсе не означает, что гроза, возможно, пройдет стороной, и мои враги смирятся с неизбежным усыновлением. Как раз наоборот — именно сейчас, когда выяснилось, что император солидарен с матушкой, опасность обрела вполне осязаемые черты.

Как всегда, Лупа, самая страшная угроза таится в человеческих пороках.

Им только дай волю!

Особенно страху.

Игры богов, их выбор и предпочтения, редко бывают связаны с какими‑то высшими, стратегическими соображениями, какими любят тешить себя смертные, чем обожают оправдывать свои поступки. Убийство «во имя высшей цели» — это исключительно наше — человечье! — дело. В случае с божественным Юлием вопли о спасении отчизны, о борьбе с тиранией, завершились банальными ударами ножей для резки хлеба, которыми Брут и Кассий, эти ненасытные борцы за свободу, истыкали первого среди римлян.

Чем это преступление отличается от нападения обычных грабителей, которые еженощно режут запоздавших граждан в подворотнях Субуры?..»