Золотой век. Книги 1 - 3

Не оставляй нас, Волусия. Сынок подрастает, он не глуп, смышлен, увлекается гладиаторскими боями и историей. Глянь‑ка, как вымахал Таупата, Гармерида покинула нас, а Евпатий совсем одряхлел, поглупел, без конца молится своему ожившему ритору. Эвтерм тоже снюхался с назореями. О тебе тоже не забывает, иной раз брякнет под руку — что сказала бы хозяйка, Ларций, если бы увидела тебя в эту минуту? Что поделать, Волусия, пью, иной раз напиваюсь. Но головы не теряю и совесть еще не пропил, а голова совсем седая. Вот, явился к твоему любимчику. Помнишь, как ты страдала, увидев лицо Лупы, истерзанное твоим дядюшкой — сенатором. Волчонку эта встряска пошла на пользу. Он разбогател, обрел влияние. Не то, что я, который так и не дослужился до сенаторского звания. Прости, родная.

Он поднял голову, обернулся — напротив храма в прозрачном предутреннем сумраке посвечивали пропилеи* (сноска: Пропилеи — колоннада или симметричные портики перед входом в здание или на какую‑либо территорию. Перистиль — внутренний двор, имевший место в любой римской усадьбе), ведущие к дому Аквилия Регула Люпусиана, вольноотпущенника и наследника прежнего хозяина.

Немногие богачи в Риме могли похвастаться такой усадьбой. При слабом свете утренней зари зеленоватые колонны из драгоценного каристийского мрамора придавали входу на территорию виллы особенно торжественный — божественный — вид. Поместье, доставшееся волчонку, было обширным, славилось живописным парком и обилием выставленных на аллеях статуй. Когда‑то Ларций довелось познакомиться с этим музеем под открытым небом. Всего скульптур было пятьдесят семь, и все они изображали одного человека. Этим человеком являлся сам сенатор Марк Аквилий Регул.

Ларций в сопровождении Тарба и Таупаты, миновал входной портик и двинулся вдоль выстроенных с обеих сторон колонн. Как раз в промежутках между колоннами когда‑то стояли мраморные регулы — все в сенаторских тогах с красной полосой, со свитками либо с венками в руках.

Они первыми встречали гостя, следили за ним, провожали его незрячими, каменными глазами. От этих колдовских, вполне весомых, пронизывающих взглядов мороз подирал по коже. Теперь статуи сняли, но, удивительное дело, веселей здесь не стало. Может, потому что оставили невысокие постаменты, и на них штыри, которые многозначительно напоминали о прошлом и были не прочь вновь принять на себя тяжесть очередных регулов.

Ларций усмехнулся — как ни старался Лупа прикинуться чистокровным римлянином, как ни выказывал верность римским богам, все равно в мелочах нет — нет да и проскальзывало его варварское происхождение.

Ему, пастуху, выросшему в горах, пусть даже потом он в какой‑то мере и обнаружил утонченность и проницательность, свойственную римлянину, порой было трудно понять уроженца Города, для которого угроза доноса была куда страшнее, чем, например, нашествие варваров. Он никогда не попадал в тиски неотступного ужаса, который день и ночь донимал гражданина, ставшего объектом внимания доносчика, из которых самым ненавистным был Аквилий Регул.

Намек и неясная угроза порой производят куда более внушительное впечатление, чем публично оглашенное обвинение. Оставив нетронутыми постаменты и штыри, Лупа по недомыслию сохранил зловещую ауру, притаившуюся в этом месте. Это как печать, избавиться от которой можно, только разрушив все до основания. Мелкие, косметические мазки, как, например, разодетая в дакское облачение охрана у дома, открывшегося сразу, как только гости миновали задний портик, не спасали.

К слову сказать, домишко был так себе, двухэтажный, неказистый, оконца маленькие, забранные решетками, не чета парку и входным сооружениям. Убожество жилья сенатор объяснял своей скромностью — он якобы привык довольствоваться малым. Когда же его спрашивали о статуях в парке, он отвечал, что это не для него — для потомства. По эти изображениям они должны будут судить о благородном проницательном римлянине, не жалевшим себя на государственном поприще. Но даже этот особого рода юмор был не в состоянии избавить посетителя, когда‑либо имевшего дело с Регулом и вновь оказавшегося в этом заповеднике гнетущего страха, от тягостного ожидания неотвратимой расплаты, вынужденного согласия с новым хозяином, с ожиданием неизбежного расставания с каким‑то очень важным, душевным свойством.

Вот чего в этой усадьбе теперь было в достатке, так это калек. Рабы, пострадавшие от гнева прежнего хозяина — тот безжалостно приказывал лишать их конечностей, слепить на один глаз, клеймить, — теперь милостью нового господина, также пострадавшего от сенатора, в сытости и спокойствии доживали в этом уголке свой век. Уроды тут же повылезали из подсобных помещений, и на их фоне непобедимыми титанами смотрелись пятеро вооруженных людей, стоявших у парадных дверей. Все они были в непривычном для римлян, боевом облачении. Округлые, без всяких лишних деталей шлемы — колпаки, за спинами круглые, удобные в бою щиты, на плечах кольчужные торквесы, клинки изогнуты наружу. Только кожаные юбки римского покроя да сапоги, как у легионеров.