Золотой век. Книги 1 - 3

Сначала, для затравки, поговорили о вечном и неразрешимом — что родилось раньше, курица или яйцо, есть ли жизнь на Марсе, полагать ли число звезд на небе четным или нечетным? Не обошлось и без открытий. Эвтерм изумился, когда ритор Фаворин, невзрачный мелкий человечек, вступив в спор со Светонием, сделал сенсационное заявление, будто Бог иудеев, которому они с таким исступлением поклоняются, есть никто иной, как всем известный Дионис. Свою точку зрения он доказывал сходством праздников и церемоний, которые устраивались в честь иудейского Бога и в честь покровителя вина, а также тем, что все иудеи горькие пьяницы.

Никто и никогда, говорите, не видал пьяного иудея?

В том‑то и дело, засмеялся Фаворин, они всегда пьяны и поэтому кажутся нам трезвыми. Ритор утверждал, что однажды ему удалось увидеть протрезвевшего еврея — это было страшное зрелище. Последний довод сочли неопровержимым.

Выпили за Диониса, после чего перед гостями выступили артистки, разыгравшие незамысловатую сценку — аталану.

Сюжет строился на том, что две гражданки невероятных объемов, встретившиеся в узком римском проулке, никак не могли разойтись, причем никто из этих крикливых, острых на язык толстушек не собирался уступать. Потешая публику сочными простонародными выражениями — «чтоб тебе никогда не попробовать свежего огурца!» — «а тебе стоячей моркови», — каждая из товарок изо всех сил старалась протиснуться в узкую щель между стеной и соперницей.

Жару добавил приятный на вид прохожий, роль которого исполнил сам хозяин дома. Заметив красавчика, озорницы попросили его разрешить их спор, ведь каждая настаивала, что она прелестней соперницы и поэтому имеет право проходить первой. Доказывая свою правоту, они принялись скидывать с себя многочисленные туники, повязки, пояса, пока не выказали себя стройными голенькими простушками, пожелавшими прямо в проулке отведать «огурчика», «морковочки», которым был награжден изображавший ужас и смущение прохожий.

Сценка удалась. Невинное развлечение завершилось обильным возлиянием и предложением хозяина повторить сценку на бис, при этом роль прохожего он готов был предоставить любому из гостей.

— После, после! — закричал Фаворин,

Этот тщедушный ритор и грамматист, оказавшийся не только похабником и остроумцем, но и отменным буяном, изображал Геркулеса. Возле его ложа лежала чудовищных размеров палица.

Затем разговор коснулся недавней, взбудоражившей весь Рим истории с поэтом Флором.

Император письменно предложил ему пост секретаря — докладчика по вопросам культуры. Флор облачил свой отказ в стихотворную форму. По настоянию Фаворина — Геркулеса, Флор зачитал знаменитое четверостишие:

Цезарем быть не желаю,

По британцам всяким шляться.

Укрываться, от снегов страдая скифских…

Как только смешки стихли, в триклиний вошел раб и передал хозяину записку. Луций Вер очень естественно изобразил недоумение. Когда же он распечатал и прочитал записку, его лицо внезапно исказилось от страха. Гости повскакали с мест. Минотавр и Геркулес завопили разом и потребовали огласить записку.

— Не смею, — ответил Луций. — Это адресовано Флору.

Флор, угощавший одну из озорниц вином, лениво повернулся в сторону патриция и, томно картавя, спросил.

— Неужели мне? Кем?..

— Не смею вымолвить, — дрожащими губами добавил патриций.

Неугомонный Геркулес воскликнул.

— Читай, Луций!!

Тот, наконец, принял ораторскую позу и твердым командирским голосом выговорил.

— Император Адриан поэту Флору.

В зале наступила тишина. Гости замерли на ложах, и в тишине Луций в растяжку продекламировал:

Флором быть не желаю,

По трактирам всяким шляться,

По харчевням укрываться,

От клопов страдая круглых.

Все захохотали, даже Флор, созерцавший прелести танцовщиц, рассмеялся.

— Вот она, слава! — воскликнул он.

Поговорили о славе.

Сопутствует ли она императору?

Луций Вер, удивляясь тяготам путешествий, которые непременно должны были сказаться на любви цезаря к прекрасному, задался вопросом — насколько у того хватит сил служить красоте, а не честолюбию? Ответ Флору подтверждал, что Адриан сохранил благородство души и привязанность к стихосложению. Но так ли велика эта страсть и не обернется ли она желанием приказывать и насаждать назначенное в ущерб лучшему?

— Ты сомневаешься, Луций!? — воскликнул Светоний. — Великий цезарь — человек упорный. Так что скоро нам всем придется дружно петь гимны этому уродству, называемому храмом Всех богов, а также всем другим безумным замыслам, которые он лелеет.

Скульптор Поллукс подтвердил слова историка.

— Чего — чего, а упорства Адриану действительно не занимать. К сожалению, он нередко направляет его не на те предметы, на которые следует. В этом случае упорство становится пагубным. Оно в значительно степени портит характер.

— Что ты имеешь в виду, Поллукс? — заинтересовался Флор.

Мрачный, чернобородый ваятель, наряженный Гефестом, усмехнулся.